Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

Грицман Андрей Юрьевич

Диалог

1

Разрозненно, скучно, морозно, зима на глазах дичает. Воздух застыл. Уезжают люди. Эхо вдогонку молчит. Всё мельчает. Остаётся плотва, так сказать, людишки. Кто теперь фитилёк прикрутит — советчик, врач? Шпана да мальчишки. Нет-нет, e-mail впорхнёт да разбудит. Сижу, читаю, чай вприглядку, TV, бездонный отсвет тусклый. Беззвучные строки летят без оглядки по проволоке мёрзлой в мою Москву.

2

В Москву, в Москву, на свет, на дух, на стрёму, где на лету неоновой дугой сжигает чужеземцев незнакомых, об лоб крещённых ледяной Москвой. Неси навзрыд Стромынок этих слякоть, лети на блеск бульварных фонарей. Вдруг снег пойдёт, в паденье тихом мягок… И не увидеть знаменитой Федры.

Брайтон Бич

Вот Азнавур с витрины улыбнулся, и

Танечка Буланова вздохнула. В конце косноязычных улиц текучий горизонт морского гула. По доскам деревянного настила идёт тоска вселенского укора. И продают охотничьи сосиски, косметику, лосьон и апельсины, из кузова – кинзу и помидоры. Жёлто-бордовое, серебряно-литое, пыль листьев, взгляды спинно-мозговые, но пахнет гаванью, и перхотью, и хной от париков Одессы и Литвы. По вечерам по дымным ресторанам дробится свет и плавятся эклеры. Гуляет Каин с Авелем и с Ромой, вскормлённые тушёнкой по лендлизу, из тех, что избежали высшей меры. Цыгане в блейзерах пьют водку, как хасиды, все при сигарах, возле поросёнка, лежащего, как труп на панихиде, и крепко пахнет розовой изнанкой, купатами и злым одеколоном. Я пью до трёх в бездонном Вавилоне с сынами Гомеля, Израиля и Риги. А рядом две реки, но не Евфрат и Тигр, к востоку гонят нефтяную пену в безвременный потусторонний мир. Туда, где занесло солёной ватой «Титаника» волнистое надгробье, где вечный шум опережает время, где вместо побережья тает небо, и век уже закончился двадцатый. А мы ещё живём его подобьем.

* * *

Сухая хватка, хруст строк, хищный язык в поиске звука. Воздушный крест прошлых разлук повис в пустоте. Осталось только посмотреть вокруг: ночь шевелится подобьем пепла, падает снег, кончается век, статуи стынет оскал. Пусто, и только стоит где-то человек, весь белый, один под часами, под застывшей стрелкой в ожиданье лета. Уснул, что ли?

* * *

Голландский лёд за низким горизонтом беззвучно светел в отражённом свете, и тяга ветра, длинная, как голень, помножена на повторенье гласных. Но не спасёт ни Вермеер бездонный, ни световые сети Руисдаля. Дым гашиша плывёт по переулкам, и запах ржавчины и маслянистой нефти стоит над гаванью, где турки жарят сало. А за морем, осиротев навеки, зимуют трубы опустевших фабрик, и ветер с гавани несёт газеты мимо домов под черепичной кровлей, внизу, под позвоночником хайвея, так, словно наводнение покрыло их тёплый ещё скарб на дне канала.

Вновь я посетил

Мой хрусталик устал, не говоря уж о правой руке. Не читая с листа, я теперь ухожу налегке в те места, где судьба инвалидом поёт в поездах и где вместо страховок бережёт нас родимый Госстрах. Я устал, и хрусталик устал, и рука. Но когда я вернусь, меня ждут дорогие друзья: восемь Лен и Володь, Оля, выводок Ир. Словно трейном в Москву в парники наших зимних квартир. Погостить до седин, выдыхая забытую жизнь, где играли навылет друг с другом один за другим. Сколько зим напролёт! И знали лишь сторожа, как свежа одинокая ночь, как свежа, и как сладок отечества в лёгких клокочущий дым, и как сторож не спит никогда, сам собою храним, потому что один.

* * *

Над всей Испанией безоблачное небо. Век кончился. Осталось меньше года. Смысл жизни остаётся где-то слева, у дачного загадочного пруда. Над всей Голландией плывут головки сыра, над пагодами домиков имбирных. Там сдобный запах дремлющего мира, он в перископе видится двухмерным. Над всей Россией тучи ходят хмуро, и в магазинах «появилось сыра». Идут войска на зимние квартиры, и на броне ржавеет голубь мира. Над всей Малаховкой летают девки круто, над зеленью прудов пристанционных. Внизу в шкафах с тоской звенит посуда, и мужики вздыхают исступлённо. Над всем Китаем дождь идёт из риса, но в атмосфере не хватает сыра. По всей Евразии летает призрак мира подобием дощатого сортира. Летит над США ширококрыло пицца с салями и, конечно, с сыром. За ней следит патрульная полиция с сознаньем веры, верности и силы. В Канаде – там идут дожди косые, густые, как на площади Миусской, где сладковатый запах керосина стоит сто лет и продают сосиски. Над Средиземноморьем голубое разорвано пурпурно-серым взрывом. Фалафель там сражается с хурмою, сулаки бьются с хумусом и пловом, но, как всегда, нейтральны помидоры. Над Гибралтаром

вьётся истребитель, взлетевшая душа 6-го флота. В компьютере там есть предохранитель. Он нас предохраняет от ошибки, чтоб не пришлось начать всё это снова и, встав с колен в той безымянной дельте, следить над головой за тенью птицы, парящей и рассеянной в полёте. Глядишь – и улетит, нас не заметив, к далёкой, нам неведомой границе. Я, как всегда, один лечу безбожно над океаном, беспредельно-снежным. Двойное виски ставлю осторожно. На стюардессу я гляжу безгрешно, как на заливы Северной Канады, и мир пульсирует на телепанораме. Так славно ощущать себя агентом Антанты, в белой пробковой панаме, Джеймс-Бондом в лёгкой шапке-невидимке. И, пролетев над Англией, как ангел, в Италии остаться у залива случайно и как будто по ошибке. И пить кампари, чтоб не опознали. В вечернем баре девке в мини-юбке слегка и бескорыстно улыбнуться с надеждой, чтобы, опознав, ещё налили.

* * *

Имперских зданий сталинская стать. Как будто мир на цыпочки привстать пытается, к Свободе дотянуться. Но миром правит хладный лицедей и на ночь прочно закрывает остров. Бесплотный лёт судьбы, её прозрачный остов растают в вечереющей воде. И странно, что так хочется вернуться в обшарпанный обманом зал суда, где отделяет мутная слюда холодной плёнкой мастерскую чувства. Благословенна эта пелена, верней, туман, в котором наши души, спасённые, предел судьбы нарушив, осознают, что горе от ума. Благодарю за каждый мёртвый час осмысленно-пустого ожиданья. Но, видимо, никто не ожидает её, меня, да каждого из нас! И как бы мне хотелось сна незнанья, как чашки кофе чёрного с утра. Где длятся чаепитий вечера? Где тянется табачный дух беседы? Всё это было будто бы вчера. Лет двадцать, а всё кажется, что в среду.

* * *

Когда остынет звук, когда остынет, когда луна осенний ножик вынет и память виноватого найдёт, озимые, где слабых бьют навзлёт, замёрзнут наконец, и ночь закатом, печалью царственной отметит этот холм, — там всё останется. И на затихший дом сойдёт покой, и только запах быта оставит след в душе молочно-мутный. Там живших след простыл и ставня, как бельмо, глядит на лес сквозь пепельное утро. Но также в пустоту, в разбитое окно.

* * *

В погасшем бездонном зале – море немых голов, лишь два лица светятся, – Боже, спаси. Все затаились, ждут сокровенных слов. Но не дождёшься в сумерках, как ни проси. Светятся лица их в пустой темноте, словно родное слово в сверхзвуковой сети, кто-то собрался спеть, но вовсе не те, не те. В этой молве таких губ в толпе не найти. Свечи мерцают вслух, и стекленеет зал, горстью рябых монет звенят наобум. Я до того от стоячей воды устал, мне до предсердия сердце заполнил шум. В этом зале мерцают две пары текучих глаз, две осаднённых души, заговоривших вхрип. Так постепенно светлел безнадежный зал. В эту ночь мне приснилась пара летучих губ.

Поэты в Нью-Йорке

Мне снился сон про нашу жизнь, и было жаль, что это только сон. Там Гандельсман и Mандельштам несли подержанный диван. Там Пастернак переeзжал, и в Квинс ушёл вагон. По парку, мокрая насквозь, бежала в неизвестность дочь озёрного царя и улыбалась вслед. Тянулся с ярмарки народ, Блок шёл на обед. Вшит в добровольческий мундир, пустой жевал мундштук. В ночи горел неоном сыр, звук был морозно-сух. Машинская несла морковь сквозь стынущий Ньюарк по бессарабице дворов под временный кирпичный кров. И было пусто, но светло идти сквозь чуждый мрак. Там месяц, словно уркаган, выл в атлантический туман на странный абрис звёзд. Он безнадёжно пропадал, но, выпив, сжалилась судьба — он девой был спасён. Безмолвен сумеречный дом. Алейник с Друком спят вдвоём, как только в детстве спят. Во двор двенадцать негритят бегут, как свора октябрят бежит на Первомай. Я спал и видел, что в окне на тёплом сумеречном дне мерцал обычный рай. Чужого не было лица. Потом я повстречал отца. Он что-то мне сказал. И засмеялся, и просил почаще заходить на чай, на рюмку, на стихи, на дачный керосин. А я проснулся, позабыв, что был совсем один. Читал в кровати до утра ночную книжку, пару глав, про то, как я не жил.