Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

Грицман Андрей Юрьевич

Ботанический сад

И снег, скользящий по листам агавы, и дрожь мимоз, и мыслящий тростник ещё не рождены, и до весны — Москва на выдохе. В плену прозрачной лавы старинный сад. У дальних парников в снегу зимуют очертанья лилий. Сеть проводов на высоте легка, и бабочки ещё не появились. Растений чудных перечень течёт из рукавичной кутанности ранней. Тропических цветов зияют раны. Антуриума ярко-красный рот всё тянется к аглаонеме нежной, коснувшись алламанды на лету, но тоньше всех дендробиум прелестный, и чист простой пафиопедилюм. А обоюдоострых лелий стебли с пятиконечниками розоватых тайн обручены с бегонией Беттина, Беттина Ротшильд, не «semperflorens». Я

вижу, как выходит в тихий сад мисс Томпсон бросить взгляд на клеродендрон, давно уже политый дядей Томом, с росой, крупнеющей на глянцевитом лбу. В то время как (лишь пушка зоревая), полковник Уилкс в хрустящем белом шлеме внизу акалифу ласкает жёлтым пальцем. Мы прятались в тропических лесах ховеи Бельмора, вдыхая безумный женский аромат гоффмании двуцветной. Акокантера пышная, пилея, фиттония серебряножильчатая, пиррейма Лоддигеза, эониум, элизиум, Эол. Кончалось всё агавой, бересклетом, японским садом с ярко-синим небом, эхмеей Вайлбаха и строгим молочаем. Вот перечень цветов. Фонарь и ночь. Шагает он, диктующий с листа. Она – у «ундервуда» с папиросой. Мороз, косые тени, полусон. Снег тянется на свет и липнет. В заснеженной, простуженной Москве латинский перечень торжественных имён и запах эвкалипта.

Иерусалим

Колючий полдень. Преющий базар. И облако на бреющем полёте над городом — как талисман галута. Автобусный вокзал — разбухший лазарет времён осады Яффы. Пыль. Гумилёва лик, мираж в жаре растаял, жить устав. Росою к ночи бисер на холмах. У входа в город – смена караула. На кедах – двух тысячелетний прах. Провалы дышат сыростью и гулом. Непоправимы образы и вечны. В известняке – квадрат окна: там юный мой отец в Йешиве вечером один застыл над книгой до утра. За каждой дверью — дремлющая бездна, прикрытая восточным покрывалом. Как декорация — всё бесконечно близко: Крым, Иордания, горизонтальный месяц. Я вышел из кафе, из-под навеса, но бабушки лицо в толпе пропало.

* * *

Так и болтаешься между TV и компьютером: Хоть шаром покати, хоть Шароном. С полуночи знаешь, что случится утром. Вчерашний вечер прошёл бескровно. Только солнце село в пустыню сухой крови. Мёртвое море спокойно, как в провинции «Лебединое озеро». Тени, как патрули, тают по двое. И вся земля – это точка зеро. Расстегни ворот, загори, помолодей, умойся. Прохладны холмы Иерусалима утром. Там сквозные, резкие, быстрые грозы обмоют красные черепичные крыши и без тебя обойдутся. Кому там нужны твои карма и сутра? К вечеру маятник ужаса застынет в стекле безразличия. Заботы затоном затягивают под надкостницу. Жизнь-то одна, и она – неизбежная. Вот она, жизнь твоя – места имение личное. Только крики чужих детей висят гроздью на переносице.

Пересадка

Фото: взорванный Франкфурт на фоне аквариума пивной, чёрно-белое фото на новом могильном камне. Сегодня небо – остановленное дно, но без В-52 в зоне разорванного заката. Я здесь – только тень. Случайная остановка. Пересадка на пути из прошлого в послезавтра. От семейного древа остались только листья писем, стены без теней да заросшая лавка. Послезавтра сулит покойную волю. Tолько я не верю в его посулы. Здесь всё ещё дышит дымное поле. Тут небо обычно – облачный бархат. Мы здесь были недолго. Чёрной точкой на белом. Чёрно-белое фото: взорванный Франкфурт.

Рождественские стихи

От Вифлеема к лазарету конвой прошёл до поселенья. Погас кремнистый путь. Вдали горит звезда Давида. Безводным инеем наутро соль на поверхности земли. В

долине – дым. Мангал горит. Радар с ракетой говорит. Гниение на дне пещеры, там сера адская дымит. И шпиль в бездомности безмерной стоит столпом, как символ веры. Подходит праздник. Пёстр базар. Поп раздувает самовар. Кто обнимает тротуар, кто из кувшина вино тянет. Мерцает жёлтая звезда, и не смолкает никогда струна в божественном диване. Под слоем вечной маеты: менял и клерков, пестроты, соборов, гомона и звона в туманной гавани костры всю ночь горят. Из пустоты гудит норд-ост. Потом с утра дымятся башни Вавилона.

Утром

В тихой заводи получаса чуть плеснуло судьбы весло. В полусонном глазу небесном стынет медленный самолёт. Пограничное пробуждение, скрытый сумрачный перелёт. Если свыкнуться с полусветом, слышно – кто-то тебя зовёт. Утро белое или серое, словно известь родильных палат. Незнакомая женщина Вера тихим голосом говорит. Отвечает Надежда, а может, Руфь вздыхает, на миг ожив. С фотографии чёрно-белой улыбается Суламифь.

* * *

Близкое небо Вермонта. Тучи, идущие низко, за линию горизонта, за ледяные карнизы, за тонущие вершины в остановившейся дали. Фермы, часовни, лощины, плотины в синеющей стали. День, погасая стынет. Тянется тень сегодня. Снег на ладони сына, тающий дар Господний. 31 декабря 1993

Дорога номер один

Складская, слободская и пакгаузная, фабрично-выморочная, мазутно-газолиновая, обызвествленная артерия от ржавых Аппалачей сквозь бифуркацию тоски в бескровный тлен пустых мотелей и далее везде: в зелёный водоём бегущих крон, ночных радиоволн уснувшей Атлантиды, где в обмороке улиц – фосфор бессонницы, невидимых и днём перемещённых лиц.

Январь в Нью-Йорке

Ветер стих. Зайди за угол, передохни. Отпускает в груди. Вверху загорается уголь. Боль стихает. Всё одно, куда ни гляди. На закате: Луга, Бостон, Барт, Анн-Арбор, Калуга. Дым ложится в затихший окопный Гудзон, скрывая конечную сущность парома. Запретить бы совсем, сейчас как пойдут по низам… Все теперь мастера в ремесле покидания дома. Размозжи мою мысль, мою речь, эту грусть на волокна, частицы, впусти в этот город, как влажность. В общем шуме не слышно, кого назовут, да теперь и неважно. Лучше бы помолчать, когда нету и слов, слушать тающий шопот угасания пепла. Когда смотришь подолгу, Свобода подъемлет весло и Манхэттен плывёт в пионерское лето. Всё смешалось, разъято, позволено, разрешено. И ползёт, как безвкусный озон, безопасная зона. Все в прострелах мосты под ничейной луной, и дичает ландшафт без тени на полгоризонта.

Уездные заметки

Это такое время, когда видишь своё дыханье. Время, когда незаметно вечернее освещенье падает в тёмную нишу на платформу с часами, ставшими в полшестого, когда прошлое слышно — выйти и подышать. Там гештальт пассажиров не по Юнгу и Фрейду, химеры Перова и Босха на жжёном льду с мочевиной, и станционный штакетник надвое режет пейзаж. Мы проходим по шпалам к чёрному ящику почты и посылаем письма силуэтам о снах. Псы у бездонной лужи терзают бессмертную кошку. Прогулка становится драмой, крестным путём к киоску. Вечна тоска уезда. Холодновато, гулко. Отсвет Москвы за лесом от нас уплывает утром.