Вариации на тему
Шрифт:
— Вот растяпа, чуть-чуть не забыла! — открываю я кошелек.
— Что забыла-то? — снова улыбается он, пусть уже не так радостно, как вначале, но улыбается.
— «Вечерку» чуть не забыла купить!
С гаснущей надеждой смотрит он, как я вытаскиваю двугривенный, аккуратно укладываю в кошелек сдачу. А когда замок сумочки громко щелкает, он отшатывается, словно его молотком огрели. Подумать только — одалживаешь сущие гроши, какую-то жалкую пятерку (полсотни, жмот, небось пожалел!), а удовольствие получаешь на все пятьдесят!
— Что ж это я! — вскрикиваю,
— Чего — не подскажешь? — спрашивает он слабеющим голосом, однако мой намек столь многообещающ, что несчастный находит в себе пару домкратов, чтобы как-то приподнять уголки губ.
— Что же тебе-то газету не купила? Может, у тебя мелочи нет.
Качнувшись, он прислоняется к стенке киоска. Совсем убитым выглядит. Доконала… Неужто стоит так убиваться из-за пяти рублей, канарейки, «Вечерки» и человека с проблесками остроумия? Вот бедняга! Не утешает его и то обстоятельство, что он выгадал на этом дельце целых сорок пять рубликов — ведь всего пятерку дал взаймы, скупердяй!
— Что с тобой? — озабоченно осведомляюсь я. — Господи, болтаю о какой-то чепухе, а на тебе лица нет! Что случилось? Потерял что-то дорогое? Что-то непоправимое произошло?
Он не возражает. И в самом деле чувствует, что на веки вечные лишился пусть небольшой, но все же кое-какой суммы. Ведь и не подозревал, несчастный, что примет из-за нескольких рублей столько мук, другой-то и из-за сотни, глядишь, не так страдал бы. Конечно, мог бы собраться с духом и выложить мне прямо в глаза: так, мол, и так, если ты кое-что все-таки вспомнила в этот наш век всеобщего склероза да к тому же сама меня поймала, так уж будь любезна, возврати должок, который, черт побери, самое время вернуть! Но разве может интеллигентный человек разрешить себе такое невежество? Да еще после того, как сочувственно осведомились о его тяжких потерях и непоправимых бедах?..
— Кстати, — словно между прочим, бросаю я, — дико не люблю одалживаться, но…
Он не сразу соображает, что к чему, хотя мои слова не оставляют никаких сомнений.
— …но одолжи-ка мне карандаш. Хочу записать твой телефон: очень уж ты скверно выглядишь. Говори прямо: случилось что-то печальное?
Одеревеневшей рукой протягивает он карандаш. Попроси я сейчас, он весь свой бумажник с деньгами за милую душу отдал бы, и ключ от квартиры, и часы, даже свидетельство о страховании жизни… Уж на что я тертый калач, а не могу надивиться: какие же они рохли, эти люди, дающие взаймы! Чуть что — и сразу опадают, как тесто на сквозняке…
— А не заскочить ли нам в кафе? — предлагаю, глядя на его траурную физиономию.
— Что? В кафе? — Лицо его еще пуще темнеет, щеки вваливаются: не человек — живой труп, краше в гроб кладут… Дело ясное: тут не только своих денег не получишь, а, чего доброго, и за кофе платить придется!
— Посидим, выпьем, закусим, — говорю, — расскажешь о своих бедах — глядишь, найдем способ помочь горю.
— Нет-нет, никаких выпивок, никакой помощи… Иди сама!
Как вспугнутый заяц, отпрянул он в сторону и бросился
ДУША ОБЩЕСТВА
У кого бы ни гостевал — ни капельки! Видеть эту гадость не могу. Поэтому за столом я словно соринка у всех в глазу, словно горох при дороге — каждый ущипнуть норовит. Было время — косо на меня смотрели, за стол рядом вроде в наказание садились и облегченно вздыхали, когда я соображал, что следует уйти пораньше. В конце концов совсем приглашать перестали. Что было, то было.
А теперь? Теперь, братцы, когда таких, как я, трезвенников считанные единицы остались, мы на вес золота. Званые вечера без нас проваливаются, свадьбы разлаживаются, именины в поминки превращаются!
Возьмем, к примеру, вчерашний день. Приплелся я на юбилей. Опоздал, грешным делом. Сажусь. Скорее даже не сажусь, а этак вьюном втираюсь между двумя представительными дамами. Стол широкий, длинный, что твоя взлетная полоса. Гостей видимо-невидимо. Все хозяину нужны, все полезны: профессора, кассиры, столяры… Но нету за столом единства. Полный разнобой — скучные, по сторонам озираются, зевки ладонями прикрывают. И чарка не помогает. Хозяин из кожи вон лезет, пытается общий разговор завязать, и так и этак приступает — нет контакта, хоть плачь!
И тут он громко обращается ко мне:
— Почему это вы не пьете?
Я вздрагиваю, что-то себе под нос бормочу. И тут начинается!
— В самом деле! Рюмка даже не тронута! — всплескивает руками одна из моих тучных соседок.
— Если вы так, то и я не стану пить! — грозит другая.
— Этого еще не хватало! — в отчаянии восклицает хозяйка.
Стол ожил, пришел в движение.
— Вы непременно должны выпить!
— От одной еще никто не умирал!
— Надо уважать хозяев!
— Терпеть не могу этих ханжей, — ворчит красноносый тип. — Не пью, не пью, а сам-то втихаря из горлышка хлещет!
Гости подмигивают друг другу, перекидываются понимающими улыбочками, чувствую, сколачивают против меня единый фронт.
А соседка справа жмет мне коленку и шепчет:
— Ах, какой вы эгоист… Ну, выпейте! Ну, ради меня!
Другая командует генеральским басом:
— Вперед — марш! — и в один глоток опоражнивает бокал.
А я креплюсь, только бородой мотаю.
— Что же это такое? — орет через стол хозяин.
— Влить силком! — требует красноносый.
— Может, цирроз у него? — робко жалеет кто-то.
— Какой еще цирроз! — взрываюсь я. — Не пью, и все!
Тут все застолье просто в бешенство приходит от моей наглости. Лица краснеют, глаза искры мечут, сотрапезники вместе со стульями надвигаются на меня, как страшилища из фильма ужасов. Вот-вот схватят, в порошок сотрут.
— Ну, ну! — отбиваюсь я. — Ладно уж! Только первую и последнюю!