Вариант "Ангола"
Шрифт:
Я никак не мог понять, для чего самолет летит сюда. К нам? Увидел нас? Сбросит бомбы? Последняя догадка пронзила меня электрической искрой. Нет, нет, нет! Я в страхе вскочил на карачки и бросился в сторону, раскидывая по сторонам песок. Через некоторое время я наткнулся на камень, сильно ударился рукой и кувыркнулся, безжалостно врезавшись щекой в еще один камень. Из глаз посыпались искры. Как в тумане, я видел цепочку песчаных фонтанчиков, вырастающую за спиной бегущего Вершинина, чертящих дорожку к распластанному по песку подводнику и брошенным ящикам. Тра-та-та-та! Стрекотал пулемет. Четыре могучих мотора выли и рычали над головой, пронося толстое тело самолета с белыми звездами на крыльях и хвосте. Свистел разлетающийся по сторонам песок, тренькнуло жалобно дерево, когда одна пуля попала в ящик с
Это было последнее, что я помнил.
Сознание покинуло меня.
ЧАСТЬ III
Александр ВЕРШИНИН,
10-11 декабря 1942 года.
Как я потом ни старался, я так и не смог точно вспомнить, что я делал после гибели лодки. В памяти остались только какие-то бессвязные обрывки, разрозненные детали, которые никак не хотели складываться в единое целое. Помню, как лихорадочно колотил камнем по ящику, пытаясь сбить крышку и достать автомат – хотя что от него толку? Помню, как бегал по берегу, выкрикивая вслед давно улетевшему самолету проклятия – хотя от них толку было еще меньше, чем от автомата… Помню, как всматривался в то место, где радужно блестела на воде пленка солярки с черными разводами масла, да плясали на мелкой волне обломки. Помню, как оттаскивал в тень нависшего над песчаным пляжем камня тела Вейхштейна и Данилова… Помню, как лежал на горячем песке, не чувствуя его обжигающего прикосновения, и просто орал, глядя в равнодушное блекло-синее небо. Помню, как плакал – от боли и страха.
Но этого было слишком мало, чтобы заполнить тот час, которые прошел между гибелью лодки и моментом, когда ко мне вернулась способность мыслить связно. Что я делал в остальное время, я так и не вспомнил. Впрочем, какое это имеет значение?
Ровным счетом никакого… Ибо значимым было только то, что лодка погибла.
Что экспедиция провалилась.
И что живых с "Л-16" нас осталось всего трое.
Солнце стояло близко к зениту, когда я поднялся с песка.
Окружающий пейзаж был совершенно идиллическим – море ласково облизывало песчаный берег, торчащие из воды камни были оторочены белым кружевом пены, на утесах шумели деревья… Сияло солнце, и все предметы отбрасывали резкие и четкие тени. Кипела жизнь – над волнами кувыркались чайки, временами выхватывая из воды серебряно-блестящих рыбешек, деловито ковыляли по песку маленькие крабики, в глубине рощи перекликались птицы, чьих голосов не мог заглушить даже мерный рокот прибоя.
Я подошел совсем близко к воде. По песку скользнула волна, пенной кромкой, словно кружевной перчаткой, невесомо прикоснувшись к моим башмакам. А может, на лодке еще есть кто-нибудь живой? Может быть, хоть у кого-нибудь хватит сил и удачи пробиться к люку, или к торпедным аппаратам – они ведь широкие, сквозь них можно вылезти, мне кто-то из подводников говорил, что это один из путей спасения с лодки! Влезть, закрыть крышку, заполнить водой – и вылезти наружу… "Ага", возразил какой-то холодный и чужой голос в голове. "Только нужно, чтобы кто-то остался в лодке – закрывать крышку, заполнять аппарат водой. И сначала нужно пробиться через мешанину рваного металла, сквозь нагромождение ящиков, которым был забит весь носовой отсек, вытащить торпеду из аппарата… Сколько часов уйдет на это? Пять? Десять? В любом случае, пригодный для дыхания воздух кончится много раньше – даже если допустить, что в едва ли не мгновенно затонувшей лодке кто-то успел задраить люки, и укрыться в одном из отсеков, это лишь отсрочит гибель". И чудом спасшийся от взрыва матрос успеет тысячу раз проклясть свое везение, прежде чем его дыхание, эхом отдающееся от стенок стальной могилы, оборвется, и в погруженном в кромешный мрак отсеке воцарится полная и окончательная тишина.
По спине пробежал холодок, словно кто-то бросил мне за шиворот пригоршню мелко наколотого льда. Я всхлипнул.
Все мертвы.
И серьезный Гусаров.
И говорливый Смышляков.
И ни минуты не сидящий без дела Глушко. И еще почти полсотни людей, с которыми я делил многочисленные тяготы и немногочисленные радости двухмесячного пути…
– Чертовы немцы, – прошептал я. – Чертовы немцы…
– Это не немцы, – послышался рядом глухой голос. –
Данилов стоял, тяжело опираясь на массивный черный камень, наполовину обросший глянцевым зеленоватым мхом, изукрашенный соляными разводами – словно загадочные иероглифы бежали по темному телу глыбы. Левый рукав матросской куртки Данилова висел на нескольких нитках, штаны разорваны на коленях.
– Союзники, – повторил он. – На самолете звезды белые были… Чтоб их черти взяли…
Какая чудовищная ирония! Преодолеть тысячи миль на утлой подводной лодке, и найти гибель в двух шагах от цели – да еще от рук союзников! Впрочем, какая разница, кто потопил лодку? От английской или американской бомбы умирать ничуть не приятнее и не легче, чем от немецкой…
Я был готов к тому, что Степан сейчас шваркнет пудовым кулачищем по камню, или загнет со злости какое-нибудь витиеватое морское выражение этажей на семнадцать да с мансардой, но матрос, выдержав долгую паузу, лишь мрачно сказал:
– Нельзя нам тут оставаться, Саня. Нельзя.
– Что ж ты предлагаешь? – голос у меня вдруг стал каким-то глухим, надтреснутым.
– Да ты не смотри на меня так. Не надо… Думаешь, мне ребят не жалко? Да я ж за каждого из них хоть сейчас на дно пойти, если б это их вернуло-то. Так ведь не вернешь…
На его скулах заходили желваки.
– Не вернешь… А потому надо нам не мешкать, а уходить.
– Куда? Куда уходить-то? А? Туда? Или туда? – я крутился на месте, тыча руками в разные стороны. Впрочем, берег в обоих направлениях был совершенно одинаков – широкая полоса мелкого песка, тянущиеся к небу пальмы, округлые черные туши камней, белая полоса прибоя. – Скажи!
– В лагерь, – тяжело уронил Степан. – На завод этот алмазный, про который вы нам с товарищем капитаном говорили. Вот как товарищ Вейхштейн оклемается – сразу и уходить.
Мне вдруг стало стыдно за свою минутную слабость. Я чувствовал себя как марионетка, у которой вдруг обрезали все ниточки. Но Данилов был прав – нам нужно было исчезнуть с места гибели лодки.
– Да, – прошептал я. – Уходить. Нужно уходить… Извини, что сорвался.
– Бывает, – сказал Данилов.
Развернувшись, он тяжело зашагал к камню, в тени которого лежал в беспамятстве Вейхштейн.
…Володька очнулся только полтора часа спустя. За это время мы успели укрыть в расселине ящики с оружием – подходящее место подыскал Данилов, определив по высохшим водорослям верхнюю границу прилива. Ящики мы забросали наломанными в прибрежном кустарнике ветвями, надежно скрыв тайник от чужих глаз – зато сложили в двадцати метрах левее небольшую пирамидку из камней. Себе из оружия мы оставили три автомата, с которых я, не пожалев носового платка, счистил слой смазки, по два снаряженных диска и по паре гранат. Пока я приводил оружие в боеспособное состояние, Данилов сходил за водой к найденному поблизости небольшому роднику (из реки мы воду набирать не рискнули), наполнив под крышечку обе имевшихся у нас фляжки, а потом набрал пару десятков довольно крупных рыбин, которых оглушило и выбросило на берег при взрыве лодки. Правда, пришлось повозиться: несмотря на то, что рыбы на берегу было немало, большую ее часть уже попортили чайки или крабы, обрадовавшиеся неожиданному пиршеству. Данилов выпотрошил добычу и почистил – насколько позволял это сделать наполовину обломанное лезвие ножа, купленного еще в Датч-Харборе (как давно это было!). Теперь, нанизав рыбу на прутики, он поджаривал ее над почти невидимым в ярком солнечном свете пламенем костра – костер мы развели, позаимствовав коробок спичек из кармана Вейхштейна. На голове у Данилова смешно топорщился импровизированный тюрбан из половинки разодранного рукава его матросской куртки. Второй половиной рукава я обмотал голову себе, так что вряд ли выглядел менее комично.
Когда я наклонился, чтобы сунуть коробок обратно в карман Вейхштейну, Володька открыл глаза. Наверное, мне нужно было обрадоваться, но сил на эмоции уже просто не было. Потом, надеюсь, я смогу снова радоваться и огорчаться, но сейчас… сейчас внутри у меня словно воцарилась гулкая пустота. То же самое, похоже, чувствовал и Данилов: во всяком случае, ни у него, ни у меня не было никакого настроя говорить. Впрочем, обязанности распределились как-то сами собой, и никакой заметной нужды в долгих диалогах не возникало.