Вариант единорога
Шрифт:
Удар, удар, удар, удар, удар. Пульс Глубины.
Подстроиться к пульсу этого голоса. Медленный, ровный. Зовущий. Возвращающий песнь вниз...
«Голос здесь...»
Ответа нет.
Снова...
«Голос Возвращения? Разрушение близко — этого тела, этого голоса. Пой еще».
Ответа нет. Выше. Выше. Так высоко — никогда. Внизу все в облаках. Задохнувшиеся песни юного голоса.
Слишком далеко...
Выше, маленький. Что-то, что-то... Поющий, чужой голос, чужая песня, неведомая песня...
Не понимаю.
Выше.
«Голос здесь...»
Что-то, где-то выше. Далеко. Слишком далеко. Теперь громче, чужая песня. Подстраиваюсь к нему, этому голосу. Пытаюсь. «Мм-мм-мм-мм-мм-мм? Голос Возвращения? В Глубину, скоро. Нести этот голос, дать ему пищу — и вниз. Вниз в Глубину, голос Возвращения. На место всеобщего успокоения, небес, полных пищи, без браков, без рождений, без разрушений тела, без борьбы — и с вечной песней совершенства. Кто там? Я слушаю. Голос Возвращения? Голос Возвращения. Я слушаю. Мммм-мм-мм-мм».
Выше и маленький. Выше и крошечный. Быстро движущийся. Слишком далеко. Слишком далеко. Не поднимающийся, поющий. Не меняющий песню с высотой. Нет ответа.
Дрожь, треск, слезы. Жара, жара. Сейчас, сейчас — разрушение.
Боль...
Удары со всех сторон. Поворот. Коллапс. Небо уменьшается, все. Падение. Падение. Меньше. Прощай. Падение, падение голоса.
Вниз, быстрее...
Быстрее, чем падение пищи, через облака, назад, холоднее, холоднее, безмолвно, сморщиваясь. Свет, огни, ветры, песни — мимо. Громко, громко. Прощай. Пульс Глубины. Привет. Голос Возвращения? Падение...
Вектор спиральной симметрии показывает...
Пульсация закончилась...
После обеда Рик, испытывая неясную тревогу, шел в центр контроля. Ему не давала покоя мысль о ручных животных. Десятиминутного покаяния, решил он, достаточно для того, чтобы успокоить совесть. Теперь он мог заняться проверкой своих приборов.
Войдя в светлую, прохладную камеру, он увидел, как Мортон выделывает танцевальные па под странные звуки, идущие из монитора.
— Рик! — воскликнул он, как только увидел его.— Послушай-ка, что я записал!
— Я слушаю.
Звуки предсмертной песни полились из громкоговорителя.
— Звучит так, как будто один из них поднимался на необычную высоту. Я записывал их на нижнем уровне.
— Это атмосферные шумы,— сказал Рик.— Здесь ничего нет. Ты становишься психом от всего этого.
Он хотел немедленно прикусить язык, но не мог не высказать все, что чувствовал.
— Мы никогда не записывали атмосферных шумов на этой частоте.
— Ты знаешь, что произошло с художником, который влюбился в свое творение? Он плохо кончил. То же можно сказать и об ученых.
— Продолжай слушать. Кто-то пел. Затем все внезапно оборвалось, как будто...
— Да, это что-то другое. Но я не думаю, что в этой каше можно что-нибудь понять.
— Когда-нибудь я смогу
Рик покачал головой, затем заставил себя продолжить разговор.
— Проиграй это еще раз,— предложил он.
Мортон нажал на кнопку, и после нескольких мгновений тишины снова возникли жужжащие, мычащие, свистящие звуки.
— Я не перестаю думать о твоих словах, помнишь, ты говорил о коммуникации,— сказал Мортон.
— Да?
— Ты спросил, что мы могли бы сказать друг другу.
— Правильно. Если они существуют.
Звуки стали еще выше. Рик начал испытывать неудобство. Неужели это возможно?
— У них не было бы слов для обозначения конкретных вещей, которые наполняют нашу жизнь,— сказал Мортон.— Ведь даже многие из наших абстракций основаны на человеческой анатомии и физиологии. Наши стихи о горах и долинах, реке и поле, дне и ночи с солнцем и звездами — они бы не смогли всего этого понять.
Рик кивнул. Если они существуют, интересно, что у них есть такого, что бы хотелось иметь и нам?
— Вероятно, музыка и математика, наши наиболее абстрактные отделы искусства и науки, могли бы быть точкой соприкосновения,— продолжал Мортон.— Помимо этого, нам пришлось бы придумать какой-то метаязык.
— Записи этих песен могли бы иметь коммерческую ценность,— предположил Рик.
— А потом? — продолжал Мортон.— Могли бы мы сыграть роль змея-искусителя в их раю, рассказав им об удивительной жизни, которую они никогда не смогли бы прожить, и нанеся им этим травму? И есть ли какой-нибудь другой путь? Что они могут чувствовать и знать, о чем мы даже не догадываемся?
— У меня есть несколько идей, как перевести все это на язык математики, чтобы понять, действительно ли во всем этом есть логика,— внезапно сказал Рик.— Я вижу некоторые лингвистические формулы, которые можно применить.
— Лингвистика? Это же не твоя область.
— Я знаю, но мне нравится любая математическая теория.
— Интересно. А если их математика столь сложна, что человеческий мозг просто не сможет понять ее?
— С ума сойти,— ответил Рик.— Это могло бы захватить меня целиком.— Он засмеялся.— Но здесь ничего нет, Морти. Нам померещилось. Впрочем, если здесь есть какая-нибудь упорядоченность, мы в ней разберемся.
Мортон усмехнулся:
— Есть. Я в этом уверен.
Этой ночью сон Рика прерывался со странной периодичностью.
Ритмы песни звучали в его голове. Ему снилось, что песня и язык были одним и тем же, причем двусторонний мозг не мог описать это математически. Ему снилось, что он кончает свои дни в депрессии, глядя, как мощный компьютер решает задачу, а он даже не в силах оценить красоту решения.
Утром он все забыл. Он составил формулы для Мортона и запрограммировал их для анализа, мурлыкая неритмичный мотив, который ему никак не давался.