Вариант "Новгород-1470"

Городков Станислав Евгеньевич

Ганзейские и новгородские купцы, забиравшие еще до продажи на Торжище большую часть продукции Домаша и Дана прямо из мастерской, а также присоединившиеся к ним, в последнее время, купцы низовых земель — из городов Поволжья и Московского княжества, прослышав о том, что в лавке Домаша выставлены новые сосуды, сначала просто заходили и смотрели на все эти амфоры. Потом начали прицениваться и торговаться. Но уже к вечеру первого дня — первого дня продажи новой керамики — Домаш заключил четыре договора на поставку посуды из «древнегреческой» серии… Производство остальных, известных у греков, древних греков, сосудов — киафа, сосуда в виде черпака, предназначенного для воды, вина и любой другой жидкости; ритона, этакого своеобразного сосуда-чашки для питья, чем-то напоминающей рог животного с дном в виде головы зверя; и разного размера пифосов — «бочонков», от сравнительно небольших до огромных, предназначенных для хранения продуктов, Дан тоже наладил, но чуть попозже, в течении следующих двух недель-седмиц. Разумеется, можно было пустить в производство еще с полдесятка видов древнегреческой керамики — как минимум, с полдесятка — например, сосуды для благовоний и ароматических масел, весьма популярные в Древней Греции, однако Дан боялся, что спрос они будут иметь близкий к нулю, да и помнил Дан плохо, честно говоря, как они выглядят… А, пока, в связи с открытием нового производства, пришлось снова набирать людей. Одного Дан взял на лепку «бочонков»-пифосов,

этот вид керамики, из-за размеров, пришлось, как и в Древней Греции, делать жгутом. То есть, не лепить на гончарном кругу, а раскатывать сначала здоровенную лепешку из глины — на днище сосуда, а затем медленно-медленно вытягивать глиняными полосками-жгутами стенки «бочонка». Доводя, таким образом, пифос до нужного размера и затирая, по ходу лепки, отдельные жгуты-полосы. В результате получался огромный, объёмный сосуд-корчага с толстыми и крепкими стенками, хорошо подходящий для хранения жидких, твердых и сыпучих продуктов. А для лучшей водонепроницаемости пифоса, его обрабатывали — или до обжига, лощением, закупоривая поры в глине сосуда; или после обжига — молочением, обваркой стен сосуда молоком, но с тем же итогом — закупориванием пор в стенках сосуда. Технология производства пифосов была примитивнейшая, расписывать их, как амфоры, киафы, гидрии тоже не приходилось, только, если какой извращенец закажет — обычно продукты хранились в темном месте, где-нибудь в углу, не на виду, а то и вовсе закапывались в землю… В общем, специалист-гончар тут не требовался. Нужен был просто человек, более-менее обладающий глазомером, чтобы не перекосил пифос и криво жгутов не наложил, и, соответственно, чтобы в состоянии был понять, как делать эти ленты-жгуты и как накладывать их и затирать. Такого человека к Дану привел Яков. Живущего на той же улице, что и Яков, длиннорукого и тощего, чуть повыше самого Якова. Нового работника звали Незга, был он из гончаров и имел от роду почти 30 весен — что, по меркам Новгорода, достаточно много. Выглядел Незга тоже на 30 лет — что несколько удивило Дана, он привык, что новгородцы выглядят старше, чем есть — а привел его Яков, как позже выяснилось, по просьбе уличанского старосты. Незге — совсем ни разу старосте не родичу — за весь последний год ничего не удалось заработать, вот, староста и попросил Якова за него, ибо мужичок Незга был работящий и даже пытался, когда понял, что больше не может заработать гончаром, сменить профессию на грузчика. Однако, грузчик на Волхове из него тоже не получился, здоровье подвело. Незга быстро сломал спину и теперь, вообще, мало куда годился. Разве, что опять гончаром… Имел же Незга на содержании, как водится… — и, как поинтересовался, по введенному для себя правилу — получать максимум сведений о своих работниках, Дан… — троих малолетних — до 12 лет, детей, и взрослую, вышедшую замуж за парня в Славенский конец, что на Торговой стороне Новгорода, дочь. Ну, и, естественно, жену… Жил Незга, как уже говорилось, в Людином конце, в доме, по соседству с подворьем своих стариков. На этом, отчем, подворье, кроме родителей Незги, до сих пор еще обитали со своими семьями несколько братьев Незги. А чуть дальше по улице жили и две его замужние сестры.

Родичи Незге сколь могли помогали, но брать его на полное иждивение… У самих семьи. В итоге, Незга со всем своим семейством не просто бедствовал, а, периодически, и голодал.

Дан взял Незгу на испытательный срок, но увидев, что мужик, действительно, «пашет, как негр», буквально через пару дней перевел его в «основной состав». Правда, оговорил, что, если возникнет потребность подсобить в чем-либо Вавуле и Якову, то Незге нужно будет им подсобить — раз уж он гончар… Дан подстраховывался на случай или болезни гончаров, или срочного заказа.

Помимо Незги, Дан взял помощником — и одновременно учеником — гончара малолетнего пацана 11 лет. Из семьи, недавно выселившейся в посад с Людиного конца — толи глава семейства не поладил с соседями, толи еще что, Дан, на сей раз, вопреки своему правилу — интересоваться «подноготной» будущих работников мастерской, не стал выяснять. Ибо мальчишка ему сразу понравился. С копной темных волос, неторопливый и рассудительный, словно ему было не 11 лет, а все 25, к тому же старательный, что уже, само по себе, было немало. Звали паренька — Алексей. С появлением в мастерской Алексея, Зинька, до того бывший самым младшим, сразу ощутил себя взрослым…

Для запуска в производство древнегреческих ритонов, то есть, псевдодревнегреческих, Дан, временно, привлек Лаврина. Ведь, в лепке этих ритонов требовались хорошие навыки скульптора, а из всех художников и подмастерьев художника в мастерской — Лаврина, Зиньки, Нежка, Домажира и его самого, Дана, таковые имелись лишь у Лаврина. Но, тут же, Дан начал думать, кого из молодых, а все трое — и Домаж, и тем паче Нежка с Зинькой были весьма молоды — нужно подключить к Лаврину, чтобы появился еще один мастер фигурной лепки…

— Вроде, у Зиньки неплохо получается, — прикидывал Дан. Но Зиньку не хотелось трогать, паренек великолепно и уже самостоятельно расписывал керамику, а Нежку и Домажира требовалось учить… Однако, на ловца и зверь бежит. Дану снова подфартило — на сей раз, он нашел «рояль в кустах»… нужного ему скульптора среди, обосновавшихся в Новгороде греков, греков — беженцев из Константинополя или, по-русски, Царьграда, последнего оплота и остатка некогда великой Византийской империи, захваченного в 1454 году турками. Аккурат за несколько, почти за несколько, десятилетий до появления в Новгороде Дана… Эти греки добежали из Царьграда аж до самого Господина Великого Новгорода… И уже более десятка лет служили у владыки новгородского Ионы. А помогли Дану найти скульптора, как ни странно, его телохранители — Рудый и Клевец. Дан, как-то, в сердцах пожаловался им, что ему необходим человек, который может лепить из глины разные фигурки, но где взять его? И тут присланные архиепископом «недомонахи» «обрадовали» Дана. Они сказали, что знают такого. Якобы, за те несколько дней, что Рудый и Клевец жили при соборе Святой Софии, что на Владычьем дворе в Детинце, они несколько раз видели монахов из канцелярии архиепископа. И один из этих чернецов, который, по словам Рудого и Клевца, и они даже побожились в этом, и вовсе не чернец, то есть не монах, как-то раз, прямо у них «на глазах», быстро вылепил из глины, приготовленной для каких-то работ в соборе, занятную парочку — фигурки кобеля и сучки, обитавших на Владычьем дворе и охранявших его. Да, вылепил так похоже, что не отличить от настоящих… Рудый и Клевец потом специально подходили и смотрели. А звали этого монаха-не монаха Константин и он был греком.

— Конечно, — думал Дан, — маловероятно, что монах, который не монах, да еще из канцелярии самого новгородского архиепископа, захочет уйти скульптором к нам. К тому же, что этого монаха-не монаха владыка еще и отпустит. Однако, взглянуть на этого чернеца стоит… — И повод для этого у Дана был — Дан, как раз, собирался с визитом к владыке. Пришло время осуществить задуманное — начать лечение владыки заморскими витаминами и всем прочим. Кстати, при отказе Ионы от пичканья его изготовленными Даном отварами и настойками, ежели Иона сильно заартачиться, Дан собирался использовать аргументы, наподобие того, что: — Жизнь владыки — не его собственность, она принадлежит Новгороду! — Дан оч сильно надеялся, что сей лозунг — из времен Древнего Рима — благотворно

подействует на архиепископа Господина Великого Новгорода.

В общем, в один из дней, пораньше — было у Дана предчувствие, что владыка «жаворонок», да, и после визита к владыке, Дан хотел заскочить к Ждане… жаль только, что надолго не получится… Поскольку в этот день Дану предстояло еще поучаствовать в росписи билингвой нескольких амфор — с одной стороны чернофигурная роспись, со второй краснофигурная. Затем, вместе с Семеном дождаться конца обжига этих сосудов и посмотреть, что в итоге получается — ведь, сегодня в первый раз билингву делали… А Ждана… Это было немного грустно, и, в тоже время, очень и очень радостно. Грустно оттого, что у Дана постоянно был «цейтнот» и он не мог нормально прийти к Ждане, а радостно от того, что он знал — Ждана его! И он всегда думал о ней… Смешно, конечно, но Дана тянуло к ней, словно гигантским магнитом. Он постоянно хотел видеть ее… Он, взрослый человек, а по меркам Новгорода весьма взрослый и немножко, где-то, даже уважаемый, с ума сходил от Жданы, как 17-летний пацан. Будто в уже почти забытом 21 веке, когда он, только-только окончивший школу, влюбился в девчонку из дома напротив… в одночасье ставшую для него королевой двора, и страстно, до зубовного скрежета, желал ее! Дану очень хотелось спросить Ждану — выйдет ли она за него замуж, и, в тоже время, он боялся решиться на этот шаг… Потому что, и, несмотря ни на что, он еще и жутко опасался, что она откажет. Ведь, знакомы они, лишь, «без году неделя», и он даже ни разу не ночевал у нее. Более того, после самого первого визита к Ждане, Дан сумел только несколько раз еще заскочить к ней… и то на недолго. Оказалось, что Дан срочно всем нужен, нужен независимо от того, утро это, день или вечер. Выходной или будний. А идти к Ждане ночью, как тать, скрывающийся от людей… И с утра, пораньше, убегать… Ему было стыдно… Он не хотел позорить Ждану — ведь у соседских заборов есть глаза, а у стен уши и от досужих сплетен никуда не денешься… Хотя, конечно, порой он едва удерживался, чтобы не послать все и всех подальше — телохранителей, мастерскую, Домаша, новгородского воеводу и боярыню Борецкую, и на весь день «завалиться» к Ждане. И тогда Дан… ух, и тогда Дан! Затащит синеглазку в горницу, светлицу, спальню или, как она там называется, и очень долго не выпустит оттуда… Ведь, плоть уже давно колокольным звоном била в голову Дана и требовала своего!

В Дане, вообще, в последнее время, жили два человека — один, чем дальше, тем больше вожделел Ждану, мечтал задрать ей юбку и изнасиловать самым жестоким способом, а заодно и ревновал к каждому «столбу» на улице, второй — млел от ее вида, испытывая дикую нежность и готов был молиться на нее. И со всем этим надо было что-то делать. Притом, срочно. Иначе, и в самом деле, Дану могло «снести крышу»…

«Добро» на свое лечение владыка дал, но и пускать в ход тяжелую артиллерию, то бишь аргумент, что жизнь владыки — не его жизнь, тоже пришлось. А что касаемо, владеющего искусством лепки монаха-не монаха из владычьей канцелярии… Вопрос оказался не таким сложным, как Дан себе насочинял. Узнав, о ком идет речь, Иона сказал, что не видит здесь никаких проблем и, если, нужный Дану человек сам попросит владыку, Иона его отпустит. Причиной столь неожиданного благодушия архиепископа являлось то, что данный монах-не монах — как и говорили Рудый и Клевец, не был чернецом и работал по договору-ряду. К тому же, ничем особо важным не занимался, то есть, был достаточно легко заменим. Дану оставалось только лично побеседовать с интересующим его, невольным, кандидатом в скульпторы. По распоряжению Ионы Дана проводили в канцелярию владыки…

Георгий, так звали псевдочернеца, выглядел лет на 40 с хвостиком и, вероятно, реально имел лет 30–35 от роду. Он был относительно высок, худощав и, для новгородца, непривычно смуглокож. На узком лице Георгия выделялся тонкий, прямой, с большими ноздрями нос и обращали внимание на себя его большие льдисто-голубые глаза… особенно заметные на фоне «сильно загорелой» кожи Георгия. А еще грек имел густую, слегка вьющуюся, черную бороду, усы такого же жгучего цвета и черные брови, почти сросшиеся брови. Голову же грека покрывали завитки редеющих, но все еще тоже густых и отливающих, еле-еле заметной рыжинкой, волос. Иначе говоря, Георгий являлся — по мнению Дана — типичным жителем восточного, да и западного тоже, Средиземноморья. То есть греком, арабом, персом или кто еще обитает на берегах этого моря… Если бы не одно «но» — его голубые «нордические» глаза. Как выяснилось через пять минут беседы, Георгий был настоящим византийцем. То есть, фактически, тем же греком с вероятной примесью арабов, персов, разных малоазиатов и, судя по цвету глаз, кого-то из германцев, славян и прочих варягов. Забегая вперед, стоит сказать, что одного из предков Георгия по мужской линии — как потом проговорился грек — звали не то Войвуд, не то Войвод, не то, совсем, Воевода и был он, действительно, варягом с некоего острова Электро. Электро, разумеется, не от электроники, которой, просто, не существовало во время этого предка Георгия, и, ясен перец, не от электричества, которое, тоже, еще, как бы, не открыли. Но Дан прекрасно помнил, из курса древней истории — первый год университета в далеком 21 веке — что словом «электро» античные греки, а, вслед за ними и византийцы, называли обыкновенный янтарь. То есть прадед Георгия, скорее всего, был с острова Янтарь, с янтарного острова. Янтарь же, во времена древних греков и раннего средневековья, добывали, в основном, в южной Прибалтике, на территории, в 21 веке являвшейся частью России, ее Калининградской областью. Однако в промежутке между древними греками и Калининградской областью, эта земля обозначалась как Пруссия и получила она свое название от заселявших ее западных балтов — не путать с немецкоязычными пруссаками, потомками франков, саксов и прочих алеманнов, переселившихся в завоеванную Тевтонским орденом Пруссию в 13 веке. И к 16 веку уже полностью «освободивших» Пруссию от настоящих пруссов… и ассимилировавших их остатки. А что касается острова… Собственно, Калининградскую область с некоторой натяжкой и в 21 веке можно назвать островом — с одной стороны Балтийское море, с остальных, отгораживающие от суетливого мира, густые лесные массивы и более-менее полноводные реки. В общем, коль принять во внимание странное, явно с каким-то славянским или прибалтийским оттенком, имя предка Георгия… То предок Георгия был из западных балтов.

В Царьграде, как называли в Новгороде столицу Византии Константинополь, у Георгия была маленькая скульптурная мастерская, с доходов которой он и его семья — жена и две дочери — жили. Однако, после захвата Константинополя турками, из города пришлось бежать. Когда турки проломили стены и ворвались в город, он, вместе с остатками городского ополчения, а также жителями венецианского и генуэзского кварталов Константинополя, прихватив семью, пошел на прорыв к кораблям в бухте Золотого Рога. К кораблям они пробились и из Константинополя вырвались, только в ходе многочисленных стычек, возникавших по пути следования беженцев, Георгий был ранен, а его семья пропала. Скульптор, отлежавшись в одной из деревень в бывшем византийском княжестве Феодоро, что в горной Таврии — сюда направилась часть кораблей бежавших греков — вернулся в Константинополь, теперь уже бывший Константинополь, ставший — Истанбулом, столицей турецкой империи, вернулся, дабы узнать что-нибудь о своей семье. Узнать, он ничего не узнал и найти никого не нашел, лишь на пепелище своего дома встретил седую полубезумную нищенку, в которой с трудом угадал бывшую соседку по улице, жену соседа-каменщика и мать двоих малолетних его детей.