Варшава и женщина
Шрифт:
Гуго Лузиньян нашел эту долину весьма удобной на тот случай, если придется отражать нападение Нуреддина, поскольку стены ее могли послужить надежным прикрытием даже для небольшого отряда, а малочисленный арьергард легко удержит врага, наседающего сзади. Однако его сильно заботило, каким окажется выход из этой долины.
Но тревожиться не следовало, поскольку Нуреддин, по обычаю сарацин, забрал пленных и всю добычу и отступил к Дамаску, обдумывая, какие выгоды извлечь из поражения франков.
Разбитый отряд к концу дня выбрался из долины, одолев крутой склон, и вскоре достиг Торона – большого, хорошо укрепленного замка,
Владетель Торона спешно выехал навстречу приближающемуся отряду. Пехотинцы с конюхами вместе с лошадьми разместились у стен крепости, под ее защитой, и им было дано все необходимое; баронам же был предоставлен ночлег в самом Тороне.
Эту ночь Джауфре Рюдель запомнил плохо, поскольку почти не пробуждался от сна, вызванного слабостью; зато верный Рено, неотлучно находясь при его постели, ел за двоих и даже слегка приободрился.
До Тира оставалось всего четыре часа, и их преодолели поутру следующего дня. Дорога здесь оказалась легкая, она вела по непрерывной цепи деревень, мимо возделанных полей и садов. Удивительным могло показаться здесь то, что при постоянно ведущейся в этих краях войне поля не были сожжены или вытоптаны, а крестьяне – ограблены до нитки и перебиты. Отчасти это объяснялось смешанным населением деревень, ибо наряду с франками здесь по-прежнему оставались и обрабатывали землю сирийцы; поскольку война велась во имя Креста против колючего Полумесяца, то латинские рыцари избегали наносить ущерб своим единоверцам, и то же самое можно сказать и о сарацинах. Однако основной причиной процветания было сказочное плодородие сирийских земель, так что разорить их стало бы само по себе весьма непростой задачей. Впрочем, некоторые деревни имели собственные укрепления – частоколы и даже стены, а иные благоденствовали под охраной замков.
Тир поднялся перед отступающими франками как величавая твердь, вдвинутая в море и поднятая к небу стенами и башнями. Пригороды, прижатые к городской стене, хоть и велики, но лишены садов – все продовольствие ввозится в Тир из десятка деревень, расположенных поблизости на склонах гор.
Вошли через ворота, обращенные к долине, и, миновав длинную полосу укреплений, оказались в самом городе, богатом, воинственном, многолюдном; и сеньор Джауфре сразу начал просить своего человека Рено устроить от лица князя Блаи так, чтобы ему самому и всем его людям попасть на какой-нибудь корабль и таким образом как можно скорее добраться до Триполи. «Ибо один только Нивард Басурман сумеет возвратить меня к жизни».
Он даже отказался устроиться в городе на ночлег, так сильно душа его рвалась обратно в Триполи. И Рено при содействии опытного Жеана Ле Раля и не без поддержки тугого кошелька вскоре отыскал в гавани такой корабль, так что уже к вечеру сеньора Джауфре перенесли в удобный шатер, натянутый на корме небольшого суденышка, имевшего прямой парус и семь пар весел.
Миновали две сторожевые башни, охраняющие вход в тирскую гавань, и вот уже полетели мимо, как в быстром сне, сияющие цепи гор и великие города и замки, а спустя четыре или пять часов показались укрепления Триполи, и пилигримов приняла прежняя гавань, где все уже было знакомым и почти родным.
А затем позади остались и гавань, облитая сверканием расплавленного солнца, и портовые постройки, и сады, отделяющие портовый пригород от великолепного города Триполи, и снова взирает на паломников
Для чести и для продления рода существует брак; для грубых плотских удовольствий, без которых начинает болеть тело, – разврат. Но для высокой потребности души расти и бесконечно расширяться создана Любовь, чье возникновение, существование и бессмертие навсегда останутся для человека тайной.
Джауфре Рюдель думал о графине, и каждое мгновение, отданное этим мыслям, приближало его к источнику блаженства и переполняло стихами, которые теперь сами собою непрерывным потоком лились в его рассудок, облекаясь в рифмы как в брачный наряд.
«Молись о Мелюзине, Джауфре! Молись и о себе самом!» О чем говорила крылатая змея из поднебесья? Предрекала ли она встречу и соединение их имен или же остерегала от гибели?
Нивард Басурман состарился и иссох, и сделался похож на кокон, внутри которого давно погибла и истлела гусеница, но он отнюдь не утратил своей мудрости и опыта и даже нашел в себе силы продиктовать начало трактата «Великой милостию Господа исцеление больных посредством разных способов, устроенных Господом из жалости и сострадания, изученное Нивардом, прозванием Басурман». Писец, обученный скорому письму, так и хлестал пером по выскобленному пергаменту, а по его неподвижному лицу крупными каплями катился пот. Разнообразнейшие познания Ниварда в медицине тонули в многословных рассуждениях богословского характера; к тому же мудрец углублял их обширной и непримиримой полемикой с различными другими врачевателями, которых он знавал на протяжении своей многотрудной жизни.
Но все эти ученые труды были немедленно прерваны, когда в Мон-Пелерин доставили сеньора Джауфре. Нивард забегал, захлопотал, изругал походного лекаря коновалом и пустоголовым, затряс седыми волосами, потребовал горячей воды, и того, и этого. Сеньора Джауфре разместили на мягкой постели, умыли розовой водой, перевязали его раны чистыми льняными тканями и принялись, по указанию Ниварда, потчевать целебными снадобьями, из которых наиболее приятными, несомненно, являлись густой сироп из тростникового сахара и розовый мармелад, а наименее приятным – сваренные живьем гадюки с фигами и солью.
Джауфре Рюдель не заметил, когда графиня оказалась рядом. Нивард дремал в углу, почти неразличимый в кресле, и более всего напоминал груду старого тряпья. Печаль об участи брата делала Мелисенту еще более юной. Теперь красота ее не сияла, подобно победоносному солнцу, но тихо лучилась, как лесной ручеек в погожий день среди зеленой листвы. Она молча стояла возле окна и смотрела на сеньора Джауфре.
Он проснулся и сказал:
– Не уходите… Сядьте рядом, прошу вас! Уделите мне время.
Она охотно исполнила его просьбу и уселась на кровать.
– Удобно ли вас устроили, мессир? – спросила графиня.
– Благодарю вас. Мне хорошо.
Они замолчали. Сеньор Джауфре смотрел на ее нежное лицо, а стихи, рождавшиеся у него в груди и голове, вдруг переполнили все его естество. Ему показалось, что два или три стихотворения рвутся на волю одновременно, перепутываясь рифмами и сплетаясь строфами, точно змеи в клубке. Желая положить этому конец, он сказал:
– В Пуатье мы были немало наслышаны о вашей красоте и добродетели, моя госпожа.