Варшава и женщина
Шрифт:
Гинка всю жизнь с боями и страшными потерями прорывалась туда, где Лесень просто и безмятежно родился. Прочитанные Кшисем книги вдруг захламили ее память, так что она даже перепугалась: кто все эти странные люди, почему их так много? Впрочем, кое-что читала и она, и долго кружили друг против друга два совершенно разных Кожаных Чулка, тщетно пытаясь слиться в единый образ.
Все это кипело и бурлило, словно реактивы в пробирке, но вот настало время, когда кипение прекратилось, и раствор сделался прозрачным: реакция завершена. Новый человек
– Кто я? – тихо спросил сам себя человек, лежавший на диване. Тут он обнаружил, что у него болят челюсти, – должно быть, сильно стискивал зубы и сам этого не заметил. – Кто я?
Он прислушался к звуку своего нового голоса: высокий юношеский голос, чуть глуховатый, но приятный. Провел руками по своему телу. Привычно-непривычно ощутил под ладонью прикосновение женской груди – небольшой, как была у Гинки. Рука заскользила дальше, по бедру. Замерла.
– А вдруг?.. – сказал он сам себе, посмеиваясь мелко и чуть дрожа. Затем коснулся паха. – Да! – крикнул он во весь голос. – Да! Душой и телом! Ко-щунст-вен-ный уро-дец!
Он подскочил на диване, рухнул на спину и, запрокинув голову назад, так что в вытаращенных глазах запрыгало отражение окна – скошенный светящийся прямоугольник – захохотал. Он хохотал, и рыдал, и икал, пока не осип, а потом заснул мертвым сном, раскрыв во сне рот и громко храпя.
Вечером пришел Ярослав. Принес еду: чай в газетном кульке, хлеб и кусочек липкой коричневой колбасы. Открыл своим ключом, тихо пробрался в комнату и вдруг от ужаса у него в животе как будто образовался целый лифт… и тотчас ухнул вниз, обрывая тросы, этажей так на десять – у-у-у!..
На диване сидел незнакомый молодой человек, завернутый в одеяло, и читал. В раскрытое окно заглядывал неназойливый вечерний ветерок, на табуретке рядом с диваном стояла чашка куриного бульона. Молодой человек попивал бульон, почитывал какие-то книжки и рукописи из толстой папки с замусоленными завязками. Когда Ярослав вошел, он спокойно поднял глаза.
Ясь быстро огляделся. Ни Лесеня, ни Гинки. Только этот тип. И как уверенно держится!
– Их пришлось срочно эвакуировать, – сказал незнакомый молодой человек. – Лесеню стало хуже.
Ясь настороженно молчал. Ему было крепко не по себе. «Лесеню стало хуже». Скажите пожалуйста! Как будто могло быть «хуже».
Молодой человек снял с табурета чашку.
– Садись. Ты Ярослав?
Ясь уселся. Кулек с чаем неудобно шевельнулся в кармане, и Ясь спохватился:
– Да, я же принес тут…
Он выгрузил карманы. Парень одобрительно посмотрел на хлеб, колбасу, сказал:
– Я согрею воды.
И ушел на кухню, путаясь в одеяле.
Ясь
Вернулся незнакомец. Остановился в дверях, красуясь: взгляд задумчиво-отрешенный, одеяло ниспадает древнегреческими складками. Он был очень бледен, как будто только что перенес тяжелую болезнь, и не по-мужски красив. Ясю вдруг подумалось, что такие лица бывают у ангелов: страшноватые расширенные глаза, правильные, нежные черты, изогнутый наподобие монгольского лука маленький рот.
– Почему ты голый? – буркнул Ярослав.
– Лесень оделся в мое, – охотно пояснил парень. – Кстати, меня зовут Борута.
– Борута?
– Прозвище, конечно. Настоящее имя знать необязательно.
Ясь фыркнул неопределенно.
Борута плюхнулся на диван и продолжал, покачивая босой ногой, высовывающейся из-под одеяла:
– Их забрали в наш лагерь, там и врач есть, и местные подкармливают молоком. А я вот остался тут голый – тебя дожидаться. Меня товарищ Отченашек послал. Ну хочешь – проверь!
– Давай колбасу резать, – хмуро сказал Ясь. – Есть хочу, как собака.
Они приготовили чай и бутерброды. Ужинали в комнате: Ясь сидя на табуретке, Борута – удобно расположившись с ногами на диване.
Минуты две жевали молча. Ярослав все острее ощущал себя каким-то бедным родственником. Газетку вот забыл на колени подстелить, чтоб бутербродиком, значить, не сорить, не пачкать единственные брючки. И черт знает почему, комнату наполняет отвратительное чавкание. Сидит в ней бедный родственник – как там его? как-то вроде Я.В. – и при всех нагло чавкает.
А Борута ел совершенно бесшумно. И вроде как и не жевал вовсе. Все как будто само собою исчезало, едва поднесенное к маленькому рту. Только губы чуть вытягивались в хоботок.
Ярослав спросил:
– Что там с Лесенем, нельзя ли поточнее?
Он почему-то думал, что Борута станет мямлить, припоминая или даже изобретая какие-нибудь сложные медицинские слова, но тот сразу ответил:
– Внутреннее кровотечение усилилось. Минутка позвонила по связному номеру, и мы сразу приехали.
– Кто позвонил?
– Девушка с ним была, – объяснил Борута. Он чуть приподнялся на диване, протянул руку и взял со стола свой стакан с чаем.
– Ее звали Гинка Мейзель, – сказал Ясь.
Борута невозмутимо отпил чай, поставил стакан себе на живот и отозвался:
– Возможно. У нас ее знали как Минутку.
– Ясно.
Опять молчание.
Теперь Ясь громко глотал чай, и его это прямо-таки бесило. Искоса он поглядывал на Боруту. Тот сидел, уткнув подбородок в колени, думал о чем-то. На фоне диванной спинки белело лицо, тяжелые веки под полукружьями бровей были опущены, на щеке лежала тень ресниц. В полумраке Борута был похож на красивую, уставшую от любви женщину.