Варшавская Сирена
Шрифт:
— Прорвался, — с восхищением шептали вокруг. — Пробился сквозь смертельное кольцо. В Варшаву.
И вдруг этот пылающий, забрасываемый бомбами город стал для них неприступной крепостью, клочком еще свободной и независимой земли. Уланы, уланы… Отчаянные парни, уверенные, что, если дан приказ, они должны дойти до столицы. До столицы, обороняющейся из последних сил, но все еще кричащей охрипшим голосом своего президента, что рассчитывает на обещанную помощь, что ждет ее и никогда не отчается…
Следующий день тоже принес сюрприз. Тем же путем, что и 14-й полк уланов, из Вульки Венглёвой ночью пробился на Беляны и стал
Таким образом несколько десятков тысяч солдат прорвались — с большими потерями — сквозь кольцо окружения. Но произошло это в начале третьей декады сентября, когда ничто уже не могло спасти столицу. На гражданское население легла новая обязанность — забота о размещении и пропитании изнуренных и голодных солдат. Их селили в давно уже переполненные квартиры на нижних этажах, в полуподвалы или просто устраивали спать на лестничных площадках, в подъездах домов и во дворах. Многих легкораненых приняли перевязочные пункты на Жолибоже, остальные дожидались, когда их отнесут или отвезут в уцелевшие от пожаров, еще действующие госпитали. Так попал в Уяздовский госпиталь майор Павел Толимир, на которого Анна случайно наткнулась, зайдя в шестой корпус в поисках морфия для своих раненых. Оба обрадовались встрече. У Павла левая рука была в гипсе, и он все еще находился под впечатлением того, что пережил, пробиваясь со штабом Кутшебы через бомбардируемую с воздуха и обстреливаемую тяжелой артиллерией Кампиноскую пущу. От него Анна узнала правду о драме, разыгравшейся к западу от Варшавы.
Все дороги к столице были перекрыты немцами и подвергались бомбежке, а мрачная, пылающая пуща не могла более служить защитой измученным людям и лошадям. Нужно было принять решение и под прикрытием ночи, хотя бы в безумной конной атаке, пробиться в Млоцинский лес, к Висле, к желанной воде.
Генерал Абрахам дал согласие, и полковник Годлевский, без пулеметов, одними только саблями, вынужден был проложить кавалерии и обескровленной армии «Познань» дорогу к окруженной со всех сторон Варшаве, хотя было известно, что в районе Вульки Венглёвой наткнется на вражескую мотопехоту и артиллерию. Но время не ждало. Эскадроны выстроились как на параде: в колонну по три, за командиром — знамя, и двинулись вперед. Эту несущуюся галопом под мощный крик «Ура!» лавину ничто не могло сдержать. Уланы смели все, что стояло на их пути, и дошли, как хотели, до Белян, до Варшавы, до Вислы.
На следующий день внезапно прекратился артиллерийский обстрел и над городом перестали кружить самолеты. Воцарилась мертвая тишина, томительная и непонятная. Стояло жаркое бабье лето, и легкораненые выходили из палат, располагались под деревьями. Самые отважные даже выбирались в Лазенковский парк за водой. Свежей, холодной. Было так тихо, что Анна впервые в этом месяце услышала чириканье воробьев и шелест голубиных крыльев.
Весь город ел
Анна принесла конины и Адаму. Наконец-то, к удивлению всей палаты, раздался его голос. До сих пор он все время спал. Спал под вой сирен, под грохот бомб, неумолчный гул артиллерийской канонады, и врачи только беспомощно и недоуменно качали головами. Разбудила его тишина. Очнувшись совершенно неожиданно, он улыбнулся Анне и сказал, растягивая слова:
— Это все еще госпиталь? И не стреляют? Почему?
Впервые он с аппетитом поел супа и начал что-то припоминать, сопоставлять. Спросил, отбросили ли немцев и когда можно вернуться домой.
Адам не помнил, что был ранен в одном из первых боев, что ему сделали операцию, и палату, в которой он пролежал столько времени, разглядывал так, словно увидел впервые. Анна чувствовала себя и счастливой, и немного разочарованной. Он не знал, сколько бессонных ночей провела она у его постели, каких усилий ей стоило раздобывать для него еду, как страшно было пробираться вдоль рушившихся зданий на Хожую. Не спросил и о матери — наверно, все-таки не потому, что она его не навещала?
Вошел Павел, и они поздоровались так, словно расстались позавчера. Павел предложил Анне воспользоваться оказией и пойти вместе с ним к пани Ренате.
— Какой оказией? — удивилась Анна.
— Говорят, дуайен дипломатического корпуса вступил в переговоры с немцами. Интересно, каковы будут его аргументы; ведь как раз сейчас в городе полно воинских частей, и Варшава похожа скорее на крепость, чем на открытый город.
— На крепость, в которой нет боеприпасов, — заметила Анна.
Но Павел возразил ей, утверждая, что железнодорожники провели исключительно смелую операцию: ночью перегнали из Пальмир через Гданьский вокзал на Главный более двадцати эшелонов с боеприпасами.
Анна посмотрела на тучу дыма над городом.
— Не знаю, что хуже. Войска, дерущиеся на окраинах города, хотя у них нет боеприпасов, или же город, превращенный в военный лагерь, готовый стрелять из-за каждого угла, так как пока боеприпасов достаточно. Значит, оборонительные бои? И на Хожей? В таком случае идем скорее. Может, успеем сказать, что Адам уже пришел в сознание.
Адам, видимо, услышал лишь последнюю фразу, так как сказал очень спокойно:
— И чувствует себя бодро. Передай всем привет и сообщи в «Мальву», что мне стало лучше.
Стало быть, календарь для него не существовал, и сентябрьские дни в его сознании сплелись в один большой запутанный клубок. Анна хотела что-то сказать, объяснить, но Адам уже ничего не слышал. Он снова спал.
— Пойдем, — шепнул Павел. — Мы здесь не нужны.
На Хожую пробирались по развалинам. Сквер на площади Трех Крестов превратился в настоящее кладбище, прибавилось много могильных холмиков, на которых лежали простреленные солдатские каски. Между могилами бродили матери или вдовы. Они слетелись сюда, словно голуби, чтобы поддержать свой дух сознанием, что тела дорогих им людей еще недалеко от них, под тонким слоем глины и пластами дерна. На Хожей было оживленно, все высыпали из подвалов и с ведрами отправились за водой, в некоторых окнах с выбитыми стеклами появились женщины — они поднялись в свои квартиры, используя дарованную им минуту тишины, чтобы забрать вниз постели, одеяла, разжечь огонь в плитах.