Варшавская Сирена
Шрифт:
— Знаешь, где склад? — накинулась на нее Ванда.
— Знаю, — ответила Магда протяжным низким голосом, как говорят на окраинах Польши. — Только со вчерашнего дня склад горит. Я пыталась добраться туда с пани Альбрехт, но был такой обстрел, что мы вернулись ни с чем. Поезжай через площадь, потом прямо, а там…
— Хорошо, не болтай так много, а то язык прикусишь.
Они замолчали, потому что телега то и дело подскакивала, огибая глубокие рвы и лежавшие поперек рельсов трамвайные вагоны.
— Любопытно, — сказала Ванда, — это уже почти линия фронта, везде траншеи и баррикады, а в центре — я сама видела — еще ходят почтальоны с сумками, полными писем. На Главпочтамте выплачивают пенсии и выдают деньги по сберегательным книжкам.
—
— Тем не менее это так, — упорствовала Ванда. — Люди пытаются жить, словно ничего не произошло. Хочешь, убедись сама. Остановимся у какой-нибудь закусочной для извозчиков. Держу пари, что получишь там и пиво, и рюмку водки, и даже пирожное.
— Может, «наполеон»? — пошутила Анна.
— Возможно. Но сначала дело, удовольствия — потом. Внимание! Крутой поворот. Теперь налево?
— Налево, — подтвердила Магда. — Видишь черный столб дыма? Это там.
— Не указательный столб, а целый вулкан, — пробормотала Ванда, погоняя лошадь.
— Осторожнее, — предупредила Магда, — из углового дома стреляют. Кажется, немецкие поселенцы, диверсанты. Это они подожгли склад.
— А, чтоб их! У вас есть еще запас лекарств, бинтов?
— Маловато.
— У нас тоже. Мы должны проскочить. Ложитесь обе на дно телеги. Быстро, быстро!
Анна свалилась с козел прямо на ноги Магды, та застонала от боли, но не отодвинулась, а, наоборот, крепко обняла ее рукой.
— Сейчас все кончится. Скоро конец, — повторяла Магда, словно обращаясь к оперируемому без наркоза больному. Ее низкий певучий голос действовал успокаивающе.
Затрещали выстрелы, загремели по мостовой колеса телеги. Быстрее, быстрее! Поворот влево, потом вправо. Рысью, галопом. И вот они вне зоны обстрела, хотя и в дыму, перед стеной пламени. Горит почти весь фасад здания, но немцев здесь нет, вообще никого нет, большой двор совершенно пуст.
— До утра все сгорит, — с сожалением сказала Магда, заглядевшись на бушующий огонь. — Ты сможешь сегодня приехать еще раз?
— Приеду, если ты возьмешь только третью часть груза. Теперь, зная дорогу, я смогу сама…
— Хорошо.
— А сейчас слезайте, — проворчала Ванда. — Грузите перевязочный материал, эфир и хлороформ. Сколько возможно. Этого мы уже ни на одном складе не найдем.
— Здесь тоже может не оказаться. Горит как в аду.
— Входите через флигель, там еще нет огня. Я привяжу лошадь и догоню вас.
Анна на всю жизнь запомнила эту вылазку. Почти во всем складском помещении бушевал огонь, и вскоре глаза у них так слезились, что трудно было отыскивать необходимые материалы и пробираться с ними к выходу. Около двух часов они таскали тяжелые тюки, грузили на телегу все, что попадалось под руку. Вдруг Анна крикнула:
— Спирт! — и потащила по цементному полу большой деревянный ящик.
— Ну хватит! Достаточно! — заявила Ванда. — Телега полна, а лошадь измучена. Не потянет.
Они были мокрыми от пота и едва живы от усталости.
— Будьте осторожны, — предупредила Ванда. — Никому ни слова, что мы раздобыли спирт. По дороге нас могут ограбить какие-нибудь подонки. А теперь — в закусочную. Мы заслужили по глотку подкрепляющего. Я выпью сто граммов и двойную порцию черного кофе, а вы слопаете кучу пирожных.
Анна рассмеялась над ее пророчеством, сочтя это удачной шуткой. В них снова — издали, скорее чтобы напугать, — стреляли, снова приходилось петлять, огибать воронки, въезжать на тротуары. И тем не менее на какой-то улице они остановились перед вывеской «Радуга». Как и было предсказано, Анна с Магдой вошли в еще действовавшую закусочную. Ванда осталась у телеги, попросив принести ей чего-нибудь покрепче и погорячее.
— Мало тебе было жару на складе? — удивилась Магда.
— Клин вышибают клином. Принеси мне крепкого черного кофе.
Но буфетчица сказала, что кофе нет, есть только чай и пиво. Закуска? Почему
Теперь, после того, как Варшаву вынужденно или добровольно покинули все мужчины, а из пеших странствий вернулись лишь немногие, когда немецкая артиллерия беспрерывно обстреливала город, в нем на время воцарился какой-то порядок — если можно говорить о порядке в хаосе войны. Люди снова выходили на улицы, несмотря ни на что, прижимаясь к стенам домов, забегая в подворотни и подъезды при появлении немецких бомбардировщиков, шли на работу в конторы, учреждения, в госпитали, а пожилые женщины — в пекарни за хлебом. Анна забежала на Кошиковую и увидела, что в библиотеке продолжается работа по обеспечению сохранности книжных фондов. То же происходило в университете, в Национальном музее, куда одна из библиотекарш заходила узнать, не случилось ли чего с ее кузиной, Марианной.
— Ну и что там? — спросила Анна, вспомнив, как ездила с Марианной в Вилянов.
— Двор музея засыпан стеклом и осколками снарядов, так как здание расположено около моста. Но сотрудники по распоряжению директора Лорентца переведены на казарменное положение и продолжают работать — кроме тех, кто не успел вернуться после отмены приказа Умястовского. А Марианна…
Она нашла ее на лестнице: та несла картину в подвал и остановилась передохнуть. Выглядела она очень усталой, но веселой. А развеселило ее следующее. С полчаса назад в музей явился, как ни в чем не бывало, старый почтальон с тяжелой набитой сумкой и, к изумлению всех присутствующих, вручил ей письмо. Поэт Анджей Новицкий — у Марианны было много друзей среди литераторов — слал ей приветы и писал: «Можешь быть совершенно спокойна, никакой войны не будет». Письмо было отправлено из глухой деревушки в конце августа, прибыло в столицу с каким-то пассажирским поездом, уцелевшим от бомбежек, и вручено Марианне как раз в тот момент, когда она вместе со своими коллегами заменяла в выставочных залах наиболее ценные картины менее ценными или копиями, хранившимися в запасниках. И все это несмотря на сбрасываемые на музей бомбы и град острых обломков, сыплющихся со стеклянной крыши и стен. Для Марианны осада города ассоциировалась не со стонами раненых, алым цветом крови и смрадом разлагающихся трупов, как для медсестер Уяздовского госпиталя, а со звоном бьющегося стекла и хрустом осколков под ногами людей, взбегающих на верхние этажи, а затем спускающихся по лестнице в подвал. Стекло сыпалось на пол также из выставочных витрин, откуда нетерпеливые руки сгребали в мешки старинные монеты, драгоценные камни и миниатюры, чтобы спрятать их в подвал. Стекло. Повсюду стекло, сверкавшее в лучах солнца, куски и крошки стекла. И, несмотря ни на что, люди продолжали приносить в обстреливаемое здание музея свои ценности, а какая-то девушка, запрягшая в грузовую телегу верховую лошадь, привозила из частных коллекций картины, старинное серебро и хрусталь.
— Ванда, — произнесла Анна и, к изумлению библиотекарш, расхохоталась. — Не обращайте внимания, это я так, — оправдывалась она, словно уличенная в слабости. — Просто я подумала: здесь так переплетается нормальное с ненормальным, реальность с кошмаром, что мой дед, Ианн ле Бон, посоветовал бы погнать всех к Висле и окунуть с головой в воду не менее семи раз… «Можешь быть спокойна, никакой войны не будет»… Ах, эти поляки!
Однако все единодушно утверждали: что-то изменилось. Весь город — как бы преодолев страх — вдруг поднялся на свою защиту. Толпы добровольцев собирались возле редакции «Рабочего» на Варецкой и перед регистрационным бюро на Длугой. По радио передавали призывы Рабочего комитета общественной помощи, Лиги женщин, харцеров, а также стихи, посвященные обороне Вестерплятте. Анне запомнился только конец одного из них: