Варварин крест
Шрифт:
– Ну-ка, ну-ка! Так ты тот самый Жора Адэский, который взял большой ювелирный, сберкассу и инкассацию с портовой зарплатой в Одессе? – Шабанов спрашивал, уже зная, кто перед ним.
– Если мне память не изменяет, то это так! – Жорка приосанился.
– Так с этого и надо было начинать. Подгребай сюда, чифирнём. Шнырь, замути.
Шнырь метнулся куда-то в угол, потом к печке, ещё несколько реверансов – и горячий чифирь стоял на столе.
– Ну а я Чика. Это Шнырь, это Грек, это Шыпа, это Жмых, – Шабанов по очереди
– Негусто!
– Это костяк, остальные – шестёрки. Ну что, Жора, не хочешь спросить, на каком курорте оказался?
– Та вижу, что не в царских апартаментах.
– Это да, здесь даже не Соловки. Но жить можно, если дружить с нужными людьми, немного им пособлять – и у тебя, Жора, всегда будет чифирь, жрачка и не очень пыльная работа.
Чика перешёл к главным действиям; вызов из барака и поход в администрацию лагеря, распоряжения хозяина – всё сводилось к одному: заставить работать на хозяина лагеря, то есть доносить на всех и вся, если нет – ломать. Как это делается, Чика знал: Жора был уже не первый.
– Чёй-то я не понял, а давай с этого места поподробней, – Адэский почуял подвох.
– А чё ты не понял? Хозяин на лагере мужик не самый паскудный, с пониманием к нашему брату. Не, ну конечно, за понимание платить надо. Политической швали здесь полно. Родину любить надо, а они ж её не любят. Так если ты там чё услышал аль увидел – поделись с хозяином, и усё в ажуре! И ты весь в монпансье, – Чика заржал.
– Да ты чё, бычара, хочешь, чтоб честный вор ссучился до доносов? Охренел?!
– Ой, ну зачем так грубо, Жора?
– Так это сучья хата, и ты старший сучёныш! – Жорка вскочил и вылил остатки чифиря на голову Чики.
– Ты чё, пенёк обмыленный, с кем так базаришь?! – перед Жорой возник Шнырь с заточкой. Жорка ловко подхватил табурет, стоявший рядом, и опустил его на Шныря. Грек, Шыпа и Жмых принялись молотить Жорку со всех сторон. Барак проснулся, но на защиту Жоры никто не встал: нельзя, а то наутро найдут заколотым.
Удар Жмыха был сокрушителен, и Жорка вырубился. На поднявшийся шум прибежала охрана. Посреди барака валялся Жорка с заточкой в руке и Шнырь. Из-под Шныря вытекала лужица крови.
В бараке воцарилась тишина. Жорка стал приходить в себя, охранники подняли его, забрав заточку, явился старший охраны.
– Ну что, голубок, допрыгался? – ехидно кривился старший охраны, глядя на Жорку. С нижних нар раздался голос Ивана Кузьмича.
– Не он это, гражданин начальник, Шныря заколол, не он, а вот тот бугай – я видел.
Иван Кузьмич поднялся и вышел в проход. Жорка глянул на больного, тщедушного, уже почти старика.
– Не пиликай, Музыкант, все одно форта от этого нет, – сказал Жорка, и что-то в глазах у него мелькнуло.
– Да, гражданин начальник, не Жорка это, вот те крест, – в проход вышел Никита. Жорка от удивления разинул рот.
– Да вы все тут припудренные, – подытожил Жорка.
– А ну ша! – заверещал охранник, и Жорку увели.
Его путешествие было недолгим, в итоге он оказался
– А, ты? Ну заходи. Садись, – пнул табурет ногой хозяин.
– Так ведь вроде я уже и так сижу, – съехидничал Жорка.
– А ты умный, как я погляжу. Коль так, садись и слушай.
Жорка присел. Хозяин налил пол гранёного стакана водки и подвинул Жорке.
– Махни.
– Непьющий я.
– Гляди-кась ты, непьющий. Тогда слушай на сухую, – и хозяин начал говорить. Говорил много, уговаривая Адэского сотрудничать, но Жорка только улыбался.
– Начальник, не по адресу на гниль давишь. Я сукой не был и не буду.
Хозяин взбесился, стал угрожать, обещая «жопой на снег», затравить собаками, иголки под ногти, «комаринник в тайге», сгноить на лесоповале, замучить в каменоломне, «закатать в колымскую трассу». Вдруг в нём что-то щёлкнуло. Он залпом махнул Жоркины полстакана.
– Да ты, эх! – махнул он рукой, рухнул на табурет и уронил голову на подставленный кулак. Правду говорят, хочешь знать истинное лицо своего зятя – напои его. Так и получилось у Жорки с начлагеря. Хозяина прорвало.
– Ну, чего вылупился?! Ты думаешь, что только ты порядочный? Шиш! – он скрутил фигу из пальцев и сунул Жорке под нос. – Думаешь, что я сука, зверь нестреляный? Да мне самому всё это противно. Ведь здесь половина народа зря сидит. За что? За мешок картошки – потому что сосед сука, за моток ниток, спёртый с фабрики, за то, что его дед был дворянин. Или за то, что дура-баба крестится на икону и вреда от этого никому, а её – хоть убей, но она всё равно своё: «Господи, помилуй!» – и крестится. А у кого, я спрашиваю, у кого от этого шкура слезла? Вот ни у кого. Так за что её сюда? Не за что! А вот ты у государства воруешь. Вот тебя правильно.
– Так ведь это всё государство у этой вот бабы и спёрло, – хмыкнул Жорка. – Ну и в чём атас, если я у большого вора кроху щипнул. Разгильдяи: ворованное лучше охранять надо. Так что и меня не за что. А бабу эту – да, не за что.
– Вот и я говорю. Я к дуре к этой и так и сяк: и работу ей в прачке, и жрачку, как обслуге, а она всё в барак прёт, сама не жрёт, говорит – не по-христиански. К себе не допускает, жалеет меня, понимаешь, меня – не себя: нельзя, мол, говорит, грех это. Всю душеньку мне измотала.
– Ну, начальник, на богомолке, смотрю, ты и погорел. Эвон, как она тебя скрутила. Так ведь ты же её без уговоров взять можешь: сучка – она в любой шкуре сучка.
Хозяин подскочил к Жорке, схватил его за грудки, брызгая пеной изо рта, стал трясти его что есть сил.
– Но ты, шваль, не тронь её, даже словом не тронь! Задавлю, как мышь рудую.
– Понял, начальник, понял, – Жорка слегка пристыл.
Вдруг в хозяине опять что-то щёлкнуло, даже голос изменился:
– Короче, сотрудничать будешь, или яйца морозить будем?