Варварин крест
Шрифт:
Теперь, летом, заключённых не гоняли обратно в лагерь, потому что колымский тракт продвигался всё дальше и дальше. Зэков сгоняли в удобный для охраны распадок, где люди располагались прямо на земле, хотя им уже было всё равно. Костры жечь не давали, а без костра спастись от мошки и комара невозможно: они густо облепляли открытые участки тел и заснуть просто не было никакой возможности. А те, кого всё-таки смаривал сон, утром, с первыми лучами солнца, либо совсем не просыпались, либо просыпались обезображенными до неузнаваемости от укусов таёжных кровососов. Их мучал непереносимый зуд. Люди чесались, раздирая себя в кровь, занося заразу в раны, и начинали
Жорка, забравшись под куст стланика, лежал на спине без единой мысли в голове, неподвижный взгляд ловил только одну точку – яркую полярную звезду.
– Слышь, Адэса! – Чалый подсел к Жоре. – Дело есть фартовое.
Жорка перевёл тупой взгляд на Чалого и прогудел привычное:
– Ну.
– Я тут по случаю продыбал: с ближнего прииска на днях рыжевьё повезут.
– Ну, – опять прогудел Жора.
– Чё ну-то?! Через нас повезут, с прииска проколовшихся к нам тянут, ну и рыжевьёв прихватят. Охрана хлипкая. По-всякому, на ночь здесь осядут. Подогреться можно так, что на весь срок хватит и курок останется. От работы откупимся, харчем разживёмся, бабёнок потискаем!
– Ну а от меня чё надо? – Жорка слегка оживился.
– Чё надо, чё надо! Я чё говорю-то: жиган ты фартовый, бывалый, если ввариваешься в нашу кодлу – будет и тебе доля.
Они ещё долго шептались, потом ударили по рукам, и Чалый тихо ушёл, как и пришёл.
– Дед, что значит «кодла»? – я, молчавший всё время, подал голос.
– Что? А, ну да, – дед глянул на меня удивлённо, как будто бы забыв, что я здесь и он рассказывает эту историю мне.
– Это, Сёмка, значит банда!
– М-м-м! – промычал я. – Давай дальше.
– Ну и вот.
Только ушёл Чалый, Жорка услышал шёпот по другую сторону стланикового куста.
– Не надо, Георгий, не бери грех на душу, из-за этого много народу погибнет.
Адэский раздвинул ветки стланика и ухмыльнулся:
– Одним больше, одним меньше. И кто сказал, что это грех, не ты ли, Кадило? И вообще, чё за туфта – этот твой грех, кто придумал это всё? Нет грехов, Кадило! – Жорка пшикнул и значимо крутнул глазами. Отец Павел вздохнул и перекрестился.
– Господь сказал это, Георгий. Все дровишки, какие ты наломал по жизни после смерти твоих родителей, самые что ни на есть грехи. И матушка твоя, будь она сейчас жива, была бы страшно опечалена тобою.
– Ну конечно! – начал было Жорка, вдруг замолчал, странно дёрнулся, как деревянная кукла на верёвочках, его лицо исчезло, вместо него появилась гримаса жуткого демона, он встал на четвереньки, рыча и шипя пополз к отцу Павлу.
– Глот поганый! Я вспомнил тебя: это ты, это из-за тебя её убили, когда в семнадцатом пришли нас грабить новоиспечённые. Где ты был, когда из иконы Параскевы самоцветы выковыривали и золотой оклад сдирали, а маменька спасать её ринулась, а её, голубку, на штыки? Где ты был, когда отца выстрелом в лицо? А где был, мать твою, твой Бог, когда меня мотало по домам беспризорников и коммунам?
Молчавший всё время отец Павел сказал негромко, но твёрдо:
– Наш Бог, Георгий, твой и мой, Бог всей матушки Руси! И был он, Георгий, с нами.
– Задавлю! – завопил Адэский и уже в прыжке увидел Басурманина, возникшего из ниоткуда. Он шустро перекрестился непропорционально
Жорка очнулся не скоро, дёрнулся было встать, но не тут-то было: Басурманин придавил его к земле.
– Лытки убери, рожа обезьянья, – процедил Жорка.
Борис улыбнулся и сказал на ломаном русском:
– Да хоть горшком назови, только в печку не сажай.
– Георгий, я понимаю тебя, – заговорил отец Павел. – Но Господь никогда не оставлял твоих родителей, они сейчас в Царствии Небесном.
– Ага, ну да, где ж им ещё-то быть? – с желчью в голосе процедил Адэский.
Отец Павел как будто не слышал Георгия.
– И тебя Господь никогда не оставлял, даже когда ты в своей детской обиде на него был и за смерть родителей колотил по его образу кулаками и плевал в него, он всё равно хранил тебя. Сколько раз ты выкручивался из разных историй сухим, когда другие не выкручивались. У грехов, Жора, тени длинные, и чтобы тени и грехи исчезли, в них каяться надо, а не добавлять. И то, что ты здесь, Георгий, это не наказание, это лёгкий щелчок по твоему носу. И для всех, Жора, существует грань, все мы за гранью. А у грани две стороны: с одной стороны, честная, праведная жизнь с Богом, без грехов, с другой – преступная, греховная, с бесами в обнимку, и у всех есть свобода воли выбирать, по какую сторону грани ты; эту свободу воли Господь дал всем, без отмены.
Адэский уже успокоился, он глянул на Басурманина, дёрнул плечом и без злобы сказал:
– Да отпусти ты, обезьяна!
– Отпусти его, Борис, он ничего не сделает.
– Слышь, Кадило, а я тебя узнал, – Жорка сел на пятую точку. – В нашем околотке храм Параскевы Пятницы был, ты там служил, матушка меня водила туда каждое воскресенье. И ты часто бывал у нас дома.
– Да, Георгий, я хорошо знал твоих родителей, в своё время венчал их, и тебя знаю с первого дня твоего рождения. Ты, Георгий, мой крестник. М-да, не один подрясник ты мне обмочил и всё норовил подергать то за бороду, то за крест.
– Кадило, ты чего, белены обожрался, какой крестник? С роду на мне никакого крестика не было, не крещёный я.
– Э не, Георгий, крещён. Вот этими руками тебя крестил, и крестик на тебя надевал, и имя тебе нарекал в честь Георгия Победоносца.
Адэский обалдело таращил глаза на священника, мысли сменяли одна другую: «Я крещёный?.. Крестник Кадила – чушь от сивой кобылы. А если правда? Да и хрен с этой правдой, что это меняет… А может, меняет? Ну да, крылышки отрастут». Вдруг Жорка по-босяцки хлопнул себя в грудь и издевательски пропел:
– Брошу пить и курить, воровать и кутить, стану праведником жить.
– Хорошо бы, Жора, даст Бог – так и будет.
Георгий промолчал во избежание дальнейшего разговора, лёг и отвернулся от отца Павла.
Рыжевьё всё ж таки они с Чалым попёрли. Шухер был неописуемый, много тогда блатных и воров перебили. Но золотишко так и не нашли. Тут же, как наказание, пайка была урезана, хотя урезать и так нечего было.
Жорка старательно избегал священника, но всё-таки если их взгляды сталкивались, Адэский ёжился, как от холода. А ночами, оставаясь один на один с собой, против его воли в голове начинало биться и пульсировать: «крещёный, крещёный, крещёный…» Так и продолжалось: днём работа, вечером воровские делишки, а ночью – «крещёный, крещёный, крещёный…». Адэскому казалось, ещё немного – и он сойдёт с ума.