Варяги
Шрифт:
Осуждали новеградцы Вадима поперву, а потом махнули рукой: коли отец поперёк слова не молвит и ладью даёт и припас, пусть и убытки несёт от такого бездельного сына. Наше дело — сторона.
Потом-то многие поняли, что ошибались в молодце.
Олелька сына не корил и не осуждал. Когда тот первый раз на шестнадцатое лето от роду втайне ушёл в неведомый поход, отец рассердился и опечалился. Вадим был единственным сыном, любил его Олелька и многое прощал, хотя соседи часто жаловались на необузданное его буйство.
Всё лето неизвестно где пропадал сын с дружками. Олелька уже
Вадим отчитался коротко:
— По реке Мете да по протокам её насчитали мы шесть становищ людских, а новеградцев там не бывало. Живут охотой да рыболовством, бортничают. Хлеба мало сеют, только для пропитания своего. Железа почти что не имеют. Куниц тех мы у них задешево выменяли — секиру отдали да нож. Приглашали они будущей весной приплыть, привезти одёжи да железа...
Знал сын, чем отца удоволить.
С тех пор и повелось. Каждую весну уходил Вадим в новый поход. Побывал в ближних соседских градах: Плескове, Изборске, Ладоге, что со времён Гостомыслова становища градом так и осталась. До Белоозера добрался. Выискивал селища, заводил знакомства, узнавал, чем богат край. В одном не мог убедить его отец: брать в ладью товаров поболе, торг вести не шутейный — взаправдашний. Отказывался Вадим, ссылаясь на тяготы неизведанных путей. Олелька не настаивал — молод ещё сын, как бы торговля его убытка не принесла. Спокойнее самому отправляться по стопам молодой ватаги, наперёд зная, какой и где ждут товар.
Зимы Вадим проводил в дружинном доме князя-старейшины Гостомысла. Вместе с воями учился без промаха выбивать стрелой малое яблоко, укреплённое на шесте, рубиться мечом и секирой, владеть копьём, как дятел клювом. Холили лошадей, проминали, чтобы не застаивались, приучали к сече — конь должен чувствовать седока, уметь подчиняться малейшему его движению. Иногда сопровождали Гостомысла на ловища или в полюдье, но то было редкостью — Гостомысл стал обилен годами, предпочитал сиднем сидеть в своём дворище. Но глаз и ум по-прежнему имел острый.
Заприметил прибившегося к дружине молодца и не единожды беседовал с ним. Разгадал старый князь-старейшина неуёмную душу юного Вадима и после первой беседы не "предлагал боле прилепиться к дружине прочно и постоянно. Но неизменно по осени, после возвращения Вадима из очередного похода, призывал к себе, пытливо, входя в каждую мелочь, допытывался о землях, где побывала ватажка, велел рисовать на бересте пройденные пути, хвалил за памятливость и, тыча сухим пальцем в неочерченную пустоту бересты, нетерпеливо спрашивал:
— А тут что, узнал ли?
Вадим в смущении пожимал плечами:
— Речка в сторону увела, князь, прости, не ведаю.
Гостомысл хмурился недовольно:
— Нам всё ведать надобно. Словенам не только в Новеграде
Вадим робко возражал:
— Люди-то там есть, князь-батюшка. Мало их, но есть. Не пустоши. Вот ныне на поселение наткнулись. Тамошние люди себя карелой прозывают...
— Не разумен ты ещё, — смеялся Гостомысл. — То и добро, что люди есть. Иначе нам какой прибыток от тех земель? Ну да ладно, заговорился я с тобой. В разум войдёшь, сам сообразишь, на что те люди Новеграду надобны. Нынче же одно крепко помни: град наш — центр земли, к нему все пути ведут...
Шумит Новеград. За два года, минувших со смерти князя Гостомысла, привыкли все дела, большие и малые, решать скопом. Иначе уже и не мыслилось. Что нам старейшины! Мы сами себе старейшины! Слушай меня: ведь кривские, поганцы, побили нас — то полдела, с кем не бывает? Нет, они же ладьи наши не пущают по Ловати да Шелони. То терпеть можно?
Это ж когда было, чтобы новеградцы не могли на своих-то отчих местах промысел вести? Полез на свои ловища, а там плесковцы. «Вороти оглобли, — кричат. — Ещё раз сунешься — башку открутим». Едва ушёл. Это как же — моё у меня отобрали — терпеть? Ещё и посмеялись: «Дружину-то новую собрали? Оборонились?»
Захребетники, затынщики! Вам бы только за сарафан бабий уцепиться. Набили по мордасам плесковцы, вот и жмётесь к граду, как паршивый пёс к будке. Хвосты поджали. И дела вам нет, что кривские завтрева в Новеград войдут. Вона — меч на поясе заржавел...
Не дадим по зубам плесковцам, и весь на нас насунется. Мирно вроде живём с ними, а в Белоозеро с опаской ходим. Косятся на нас, товары хают, цены настоящей не дают. Им прибыль, нам убыток, нам убыток — вам невмочь будет, сами везите ваши рукоделья. Много ли наторгуете, поглядим...
Шумит Новеград. В центре торжища сражается со старейшинами Вадим. Требует от старейшин идти походом на плесковичей.
...Зиму того года Вадим прожил беспокойно. Не стало привычного дела: со смертью Гостомысла пошатнулась дружина. При князе кормились его заботами и с его стола. Кормы шли не только по обычаю, но и за труды немалые. Новеградцы привыкли довольными улыбками встречать санные обозы с данью полюдной, а как ту дань собирать доводится — особо не задумывались. То забота князя-старейшины.
В первую осень по смерти князя, как только сковало морозом реки и болота, старейшины повелели дружине идти в полюдье. Дружина отправилась знакомыми, не раз торёнными путями и встречена была по установившемуся обычаю — без радости, но покорно, дань положенную собрала и в Новеград доставила. Уже при отъезде старейшины чудские как бы между делом обмолвились:
— Гостомысл-от, слышали мы, ушёл в страну, из которой не возвращаются. Вам бы, словене, подумать: всё то, что от нас ныне увозите, не вашим трудом добыто. Иной раз и стрела меняет направление полёта...