Варяги
Шрифт:
Вслед за полой водой сплыла вниз, к югу, без великого шуму дружина Аскольда. Как собралась, неспешно снарядив ладьи, так и тронулась в путь ранним утром, не привлекая лишнего внимания. Князь провожать не вышел. На пристани Снеульв за хозяина был, шутки шутил, сам же им и смеялся. Молодой воевода Олег туча тучей стоял, ни сам не попрощался с отплывающими, ни ему никто бодрого слова не сказал. Не дождавшись команды трогаться в путь, молодой помощник князя ушёл с пристани. Переясвет посмотрел ему вслед, глухо сказал стоявшему рядом Аскольду:
— Запомни: больше других тебе надо опасаться
Аскольд улыбнулся печально и отрешённо — только что простился с женой, с трудом оторвал от шеи ручонки дочери, потому смысл сказанного не дошёл до него.
В лето восемьсот семьдесят девятое от Рождества Христова и шесть тысяч триста восемьдесят седьмое от сотворения мира князь Рюрик отошёл в лучший мир. Умирал как жил: тяжело. К предкам отправили его по старому бодричскому обычаю: выбрали добрую ладью, положили в неё князя в воинском облачении, в руки вложили копьё и меч. Огонь с довольным урчанием накинулся на сухое дерево.
Весьские старики долго советовались со своими богами и только ополдень пригласили Михолапа на беседу. Сидели чинные, строгие, на поклон дружинника ответили с достоинством, молча. Старший годами и властью, глядя на Михолапа слезящимися глазами из-под седых бровей, негромко, но внятно передал волю весьского племени:
— По велению богов наших и с согласия всех людей языка нашего решили мы дани пришельцам отныне не давать. В том поклялись и слово сдержим. Тебя же, гость наш, просим об одном: коли навалятся на нас вновь пришельцы, словене помогли бы нам одолеть их. Обезлюдели наши селища, много молодых увёл силой Рюрик. Не выстоять нам одним. Окажут словене помощь — и будет мир меж нами и любовь, как в стародавние годы.
Михолап твёрдо обещал помощь и поддержку. И не шевельнулась душа сомнением, уверился: со смертью Рюрика поднимутся словене. Сколь терпеть можно на своей шее чужую тяжёлую длань.
Неблизкий путь от Белоозера до Новеграда томился Михолап нетерпением. Мнилось: градские и без него уже выгнали дружину Рюрикову, а его странствие к веси — пустое, дело, напрасная трата времени.
У истока быстрой Свири отпустил провожатых, далее плыл один, налегая на вёсла. Лишь в Нево-озере, недалече от устья Волхова, встретил ладью. Люди из Ладоги отмолвили, что у них всё по-старому, а в Новеграде, слышали, какая-то замятия была, но и там вроде теперь поуспокоились. Князем кто? А бают, Игорь-мальчонка, а над ним Олег — свойственник Рюриков.
Ёкнуло сердце — нетто новеградцы не воспользовались случаем? Что за замятия приключилась и почему ладожане о ней смутно ведают? Опять неудача? Сколь лет он по селищам шастал, смердов готовил, малую силу княжой дружины изничтожал, а как до большого дела дошло, так смерды по лесам попрятались? Не может того быть. Скорее всего, новеградцы снова одни, без земли, поднялись...
Из опаски мимо Ладоги ночью проплыл. Коли в твердыне всё благополучно, знать, княжеская дружина на месте и в гости к Щуке ходить не след. Хоть он и старый друг-побратим, но с бодричами-варягами давно в дружбе живёт. Что у него на уме — опосля вызнать можно, нынче же главное —Новеград.
Полдня прятался Михолап, дожидаясь сумерек,
Радомысл обрадовался его приходу, но посматривал на дружинника смущённо или отводил глаза в сторону — ждал ругани. Михолап не стал хулить друга, только тяжко вздохнул.
— Не убивайся, — сказал он кузнецу. — Оба виноваты. Молви, как новеградцы весть ту приняли?
— Олег не сразу объявил о смерти князя, — сказал Радомысл. — С дружиной сперва урядился, потом уж мы узнали, что Рюрик помер. Кинулся я по избам, многие готовы были выступить, да не все...
— Что о том ныне баять... — прервал Михолап. — Посаженный-то как, старейшины?
— На другой день, как выступать я наметил, вокруг княжеских хором воинов прибыло. До этого вольно ходили, а тут в бронях. Наши-то, кто с утра оружным вышел, попятились...
— Я тебя о посаженном пытаю, — недовольно напомнил Михолап.
— А Пушко что? Видели, как он в княжеские хоромы со старейшинами ходил, о чём речь вели — не ведаю...
— Знать бы надо, — требовательно сказал Михолап. — Трудно нам будет без посаженного град и землю поднять. На одних градских надёжа плоха...
— То верно. Надо заедино... У тебя-то как с весью?
— Уломал старейшин, от дани отказались. Теперь с кривскими бы урядиться, но это после. Нынче в Ладогу отправлюсь...
— В Ладогу? — удивился Радомысл.
— Не верю, чтобы Щука совсем князю предался. А к кривским вместях пойдём.
— Добре, — оживился Радомысл. — Аж на душе легче стало.
— Не унывай, друг, мы ещё потрясём Олега...
Последними ладьями, пробиваясь через тонкую, но цепкую корку льда — шёл ледостав, — в Новеград неожиданно вернулась ладожская дружинка. Олег, по примеру Рюрика, держал в Ладоге три с небольшим десятка копий. Больше для напоминания о том, что словенская земля покорена князем, чем для подлинного дела. И вот дружинка незваной вернулась в Новеград. Старший её — пятидесятник Гудой, — хмуро уставясь в пол, стоял перед Олегом, скупо рассказывал:
— И ждать не ждали, воевода, и ведать не ведали. Всё как обычно шло. Об измене и толку не было. Как вдруг седмицу назад вызвал меня воевода. Хоромы полны людей. С мечами все и в кольчугах...
— Дело говори, — нетерпеливо потребовал Олег.
— Дело и говорю, — поднял на него немигающие глаза Гудой. — Воевода Щука велел передать тебе, что Ладога отныне Новеграду не слуга. Ладожане порешили больше ничьей власти, кроме своих старейшин, не признавать. Коли захочешь вновь их подчинить — биться станут. Воевода сказал: «Костьми ляжем, а Олегу и Новеграду боле не покоримся». Нам же приказал немедля, ежели жить хотим, покинуть твердыню.