Вас сейчас расстреляют…
Шрифт:
Стягивая через голову гимнастерку, Заставский скорчился, съежился, застыл.
Ну да — понимают все — там под гимнастеркой стало ему темно, ужасом обдало — сейчас вот, в темноте и выстрелят,
Но никто не выстрелил.
И, сбросив наземь гимнастерку, Заставский поворачивает голову назад. В глазах все та же безумная надежда — может быть все не так, может быть не убьют, пощадили?
— Не оборачиваться! Раздеваться!
Совсем согнулась спина. И руки берутся за брючный ремень.
А позади осужденного уже встал невидимый ему прокурор, поднимая тяжелый черный пистолет.
— Полк! Кру–гом! Десять шагов вперед, шагом марш!
Привычная строевая команда разом повернула полк на месте, чуть ли не в ту же секунду, что оглушающе, громче орудийного выстрела, ударил по нервам пистолет прокурора.
Десять раз качнулся строй и встал. А перед ним — и когда только успели опередить — и прокурор, и председатель трибунала, и еще кто-то с медными щитами в петлицах.
— Рука социалистической законности не дрогнет! — поднял над головою руку, в
Заметил, что пальцы дрожат, сжал их в кулак и кинул вниз, рубя воздух.
— Никому не будет пощады, кто вздумает…
Ведет Железняков строй батареи на огневые позиции. Ведет Карасев батальон в окопы. Уходит полк с места казни.
— За дело расстреляли, — переговариваются бойцы в строю.
— А как же с ним быть, если к немцам бежал?
Молча идет батарея. И верно все, и человек был так себе, и по заслугам получил. И все же, все же, все же… В их он воевал батарее. Бежал это точно. А в Донбассе может дети остались. Родители, может, больные. Им-то за что страдать?
— Поганая это все-таки работа, — говорит кто-то. И все понимают о ком. Лучше воевать.
— А прокурор что, разве не воюет? — спрашивает все тот же задумчивый голос. — Воюет… И трибунал тоже…
Разная у всех война. Разные у нее слои. Но в строю, хоть под снаряд и пулю попадаешь чаще, воевать все равно легче. Так кажется им, бойцам переднего края.