Ваш выход, княжна

Шкатула Лариса Олеговна

– А вообще Олька молодец, да? По виду и не скажешь, что она такое умеет! Вы бы её ещё борьбе научили, чтобы она без оружия даже защищаться могла. Тогда ей никто не будет страшен: ни белые, ни красные!

Мужчины наконец очнулись от созерцания уходящей Ольги и переглянулись. Аренский строго сказал:

– Опять ты, Алька, фамильярничаешь! Какая она тебе Олька?

– Чего ж это, я её тетей Олей стану звать? Она всего на шесть лет меня старше; если хотите знать, когда я вырасту, вполне смогу на ней жениться!

– Ну и самоуверенный

шкет! – возмутился Герасим. – Мне в твои годы такое бы и в голову не пришло.

– Вот потому вы только и умеете, что смотреть да попусту вздыхать.

Аренский щёлкнул сына по лбу.

– Опять наглеешь!.. Но идея твоя хороша: пожалуй, научим мы Ольгу кое-каким приемчикам – не только для защиты, а чтобы и в работе использовать могла: здорового мужика, например, через плечо бросить, публику повеселить… Словом, сделаем клоуном на все руки!

Глава шестая

После обеда Иван зашёл к Янеку и вкратце рассказал ему о событиях в замке.

– Юлия что-то притихла. Я её осторожно порасспрашивал обо всём; говорит, что ничего не помнит, но, может, пакость какую замышляет? Пан Зигмунд завтра должен приехать, уж он раздаст всем сестрам по серьгам. Доктор Вальтер обследовал умершего Епифана и поставил диагноз: разрыв сердца. Поудивлялся вслух: чего это вдруг покойный, что раньше не знал и где у него сердце, вдруг от разрыва сердца помер? Но поскольку все признаки налицо, решил, что, значит, так богу угодно. Сегодня похоронят.

Иван испытующе глянул на Яна:

– А как ты, вообще? Совесть не мучает? Вроде бы человека убил!

– Я думал об этом, – Ян вздохнул и пожал плечами, – но почему-то никакой жалости или раскаяния не чувствую. Может, потому что не рукой убил? Да и вдруг это вовсе не я?

– Как это? Ты же сам говорил…

– Говорил… Так Епифан же нелюдь, кат. Богу, думаю, противен был, вот он через меня его и покарал. Ты бы на висевшую Беату посмотрел, и у тебя бы жалость пропала.

– У меня жалости и нет, я просто хотел узнать твоё мнение, а оказалось, что у тебя на этот счет целая теория.

– Не пойму, Иван, почему, когда я с тобой разговариваю, мне всегда хочется тебе плохое сказать. Может, обидеть даже… Ты всегда говоришь свысока, как наш хуторской куркуль Опанасенко. Так тот хоть богатый, власть имеет, а ты? Служишь своим врагам, убийце матери, вместо того, чтобы отомстить. Это я должен тебя презирать!

Иван в ярости схватил его за плечо и рывком развернул лицом к себе:

– Ты! Да я тебя…

Ян немигающе посмотрел ему в глаза.

– В гляделки хочешь поиграть? Давай, попробуем!

Боль, словно беря разбег, начала мелко пульсировать в мозгу Ивана.

– Ну-ну! Ты это брось! Здесь мне с тобой и тягаться не резон.

Он помолчал, но, видно, случившееся не давало ему покоя, а граф Головин привык всё расставлять по местам и, как хороший коллекционер, снабжать соответствующими ярлыками. Ян как явление

упорно выбивался из этого ряда; его слова о том, что смотрит на него свысока, граф объяснил просто: я хочу сделать, как лучше, а этот деревенский недоросль не понимает своего счастья.

– Вот скажи, Ян, как ты думаешь распорядиться даром, что послал тебе господь: другим во благо или себе в развлечение?

– Ты, Иван, как наш батюшка вещаешь! Чего это я всё время должен думать, как да что? Или мне этот дар в торбе носить? – Ян понизил голос. – Честно тебе скажу: хочу маленько Юлию проучить, уж больно она заносится, пся крев, то да сё! Если она и тебе нравится, могу подсобить.

– Ах ты, сопляк! – рассердился Иван и даже рука его дернулась от желания дать затрещину новоявленному всемогущему. – Подсобить он хочет. Всё, до чего додумался, это как с паненкой развлечься!

– Ну, а что ещё?

– Эх, рано к тебе всё это пришло, понимаешь, рано! Мальчишка совсем. Что ещё… А людям послужить ты не хочешь?

– Людям… Всем или каким-то одним? Что они мне хорошего сделали? Те, которые приютили, сам говоришь, плохие. А других я и не знаю. Служить незнакомым, кому ни попадя? А как я узнаю, что они хорошие? Молчишь. Сам не знаешь, а учишь. Я ведь тоже не лаптем щи хлебал!

Граф Головин, врач и философ, человек, считающий себя незаурядной личностью, растерялся. "Господи, – тоскливо думал он, – ну почему мы всегда просто принимали на веру высокие слова о необходимости служения людям и повторяли их восторженно, не задавая дурацких вопросов, а этот малограмотный деревенский парень спокойно поднимает руку на святая святых и ничтоже сумняшеся расшатывает храм высшей истины…" Тут, совсем некстати, скорее, от желания прервать затянувшуюся паузу, он спросил:

– Скажи, а что у тебя с Беатой? Любовь или так, голову ей морочишь?

– Вот, опять! Опять ты со мной говоришь, как священник. Разве каждая девушка в жизни – непременно любовь? У тебя ни одной не было или ты всех любил? В другой раз позови проповедь читать, сегодня недосуг мне.

– Да погоди ты!.. Ладно, прости, больше не стану тебя моралью изводить.

– И хорошо. Чего нам с тобой ссориться? Думаю, человек ты неплохой…

– Спасибо! – поклонился Иван.

– Смейся-не смейся, а я считаю, что в долгу у тебя. Выхаживал меня, чужого человека, как нянька. Носил на себе, хоть и граф.

– Издеваешься?

– Ладно, я тоже не стану тебя изводить. Только объясни мне кое-что; Юлия о Беате говорила так, как парень говорит о девушке.

– Понятно. В вашем хуторе о лесбийской любви, конечно, не слышали.

– О какой?

– Да, всё равно не запомнишь, и в жизни вряд ли когда ещё встретишь. Тут тебе не древняя Греция. Зато в замке сможешь такое увидеть, что и в страшном сне не приснится.

– Ну, насчет грязного разврата нам батюшка часто говорил… Иван, а ты не объяснишь мне, как они это… любятся друг с другом?