Ваша жизнь больше не прекрасна

Крыщук Николай Прохорович

Я давно заметил, что профиль продавцов похож (если не уклоняться от каламбура) на профиль отдела, в котором они торгуют. Были миловидные лица, изваянные из сметаны и масла, — мечта студентов-филологов и квалифицированных рабочих. Балыковые, покрытые жирной корочкой лица южан, украшенные маслинами и покачивающиеся на шее, сплетенной из ворсистых веревок. Лица цветочниц сами представляли собой букеты цветов или же, при удаче, какой-нибудь один цветок. Созданные из овощей и зелени, дичи и рыб — закатные фантазии шутника Джузеппе Арчимбольдо, представлявшего человека в виде персонифицированного земного биома.

Для художника во мне было слишком много умственной

озабоченности, поэтому портреты носили характер не живописных, а скорее психологических зарисовок. Они возникали передо мной в бешеном ритме, как будто я должен был исполнить урок и от этого зависела моя жизнь.

В керосинных лавках, припоминал я, работали толстушки вечной сентябрьской зрелости; они чрезмерно увлекались косметикой и любили безответственный флирт.

Разливали водку женщины, которые до пятидесяти носили корсеты в рюмочку. В их поведении была эклектическая смесь стиля боевой офицерской подруги и блоковской Незнакомки. Ухаживать за ними с целью завести роман — пустое дело. В ранней юности они поспешно родили ребенка от инструктора по туризму, потом вышли замуж за одноклассника и всю оставшуюся жизнь копили на машину.

Сапожки и Туфельки, Войлочные безымянки и Полуботинки… Последние, если в возрасте, были непременно мастерами фокстрота и каждое лето ездили отдыхать в Анапу.

В аптеках работали старушки, присыпанные детским порошком, женщины, глаза которых горели валерьянкой, и практикантки, напоминающие растрескивающуюся на глазах упаковку витаминов.

Все эти персонажи обступали меня, весело пикировались, целовались друг с другом подчеркнуто и смачно, как после долгой разлуки. В подвале стало светло и тесно. А между тем он наполнялся все новыми посетителями.

По скульптурным очертаниям мясников можно было догадаться, какую часть и какой туши они предпочитают: кострец, грудинку, окорок или подбедерок. Тут целый характер и образ жизни, если хотите.

В Грудинках была жовиальность. Их отличали добродушие, запас почерпнутого из пословиц юмора и французская сентиментальность.

С Кострецами лучше было встречаться не на улице. Дома они, напротив, накормят вчерашними щами с плавающими шкварками и выдадут на ночь самое теплое одеяло. Разговаривать с Кострецом не о чем: о женщинах он не говорит, политикой не интересуется, анекдоты презирает. Вдруг очнется и расскажет, как однажды с воздуха под парашютом расстрелял очумевшую деревеньку. Но потом снова надолго замолчит. При отсутствии нравственной тренировки и схожего опыта трудно найти правильный тон. Нет, если Кострец не играет в шахматы, считайте, что вечер пропал даром.

С Окороком, конечно, веселее. Заговорит до смерти, но может за разговором и жену вашу соблазнить адюльтером под звездным небом. Этот, в сущности, опаснее Костреца.

В разведку я бы пошел с Подбедерком. С ним тоже особенно не пофилософствуешь и не отогреешься, но зато табак у него всегда свой.

Я чувствовал, что в мозгу что-то сместилось, будто за столь сложный прибор посадили мечтательного студента. Голова кружилась, наполненная летучим газом.

Да, но с чего же началась вся эта гастрономическая галерея? Сначала лицо продавщицы напомнило мне одновременно повидло и горох и, несмотря на такую причудливую фактуру, держало форму и было по-своему привлекательно. Еще в этом натюрморте лица помещался каким-то образом граненый мухинский стакан.

Не успев осмыслить эту композицию, я вдруг ясно узнал тетю Валю, которая торговала в нашем гастрономе на Ржевке, когда я пошел в первый класс. Воспоминание о том, непрошеном и огорчительном раннем

снеге, который сыпал на мою фуражку и на букет ноготков, о том, как тетя Валя вместе с другими продавщицами махала нам из витрины магазина, отогрелось в моем мозгу.

Выглядела она для своих лет неплохо. Впрочем, и все компоненты лица были рассчитаны на долгое хранение.

Тогда про тетю Валю было известно, что лет десять назад она пустила свою молодость под откос, влюбившись в моложавого, но женатого парикмахера. С тех пор люди стали ей неинтересны.

Во мне, однако, заговорила надежда.

— Тетя Валя, — позвал я. В свой голос я вложил, кажется, и мольбу ребенка, и скрытую экспрессию гипнотизера. Голос летел на далекую планету в надежде встретить братский разум и навсегда избавить человечество от его, казалось бы, непоправимого одиночества.

Но братский разум молчал.

— Тетя Валя, — снова проныл я.

— Чего заладил? — вдруг, неожиданно для меня откликнулось видение. — У тебя икота, что ли?

— Тетя Валя, вы в магазине на Ржевке работали? У вас еще портрет Ленина висел. Ну, галстук с горошком…

В этот момент взгляд мой действительно различил темный квадрат на стене, размером с тот самый портрет Ленина.

— Всю жизнь работаю. И за себя, и за других. А что толку?

И тут меня осенило. Чтобы зацепить за живое, надо найти это живое. И я его нашел и, как истинный артист, предался своему вынутому из глубин пафосу.

— А где портрет? Куда дели портрет Ленина, спрашиваю? — закричал я.

Больше всего меня задевала сейчас именно эта пропажа. Пусть мир, со всеми его кремлевскими, китайскими и берлинскими стенами превратится в труху, но портрет обманутого вождя должен висеть в магазине. Он — клапан нашего сердца, единственный свидетель жарких добрачных фантазий, строгий птиц и учитель, скашивающий глаза в тарелку с овсяной ненавистной кашей. Нельзя его трогать, как не понять?

— Ленина взял Сырцов. Подержать его вместо стола на коленях, — вздрогнув, сказала тетя Валя. — Да и заблевал. Я ему отдала на реставрацию.

Как-то сразу стало понятно, что с потерей вождя придется смириться. Но поражал не столько сам факт расправы с любимым деспотом, флагом и орденом, сколько ее способ. Даже гильотина и виселица на плацу казались мне сейчас символами благородства и высокого пафоса по-настоящему гражданских эпох. А тут — какой же тут пафос?!

На плитке в ногах у тети Вали вскипел приварок, и сильно запахло сельдереем. Пока она помешивала и уговаривала свое варево, я заглянул в раскрытый сканворд. Оказывается, в то время как я посылал свои неопознанные сигналы, она силилась найти ответ на вопрос, какая татуировка была на спине у героя Никиты Михалкова: змей-искуситель, ноты или портрет Сталина? И, судя по задумчивым каракулям карандаша, склонялась, разумеется, к змею-искусителю. Но я уже видел журнал с ответами и тихо подсказал:

— Ноты.

Тетя Валя выпрямилась из-под прилавка, приложила ладонь к вишневым губам (бульон она переперчила) и спросила:

— Брать будем?

В ее словах слышался революционный подтекст незнакомого товарища по партии. С ней, что ли, идти мне на бунт бессмысленный и беспощадный?

А почему, собственно, нет, по инерции подумал я, не спеша выходить из роли. Это ведь мой букварь. Совесть о народе болит? Я проверял, болит. Внезапно, бывает, заболит, так, что и сомневаться не приходится — совесть. Разве я не помню? Маленький старик, рядом — болотце. Дождик. Сиверко. Вдруг осыпались золотые листья молодой липки на болоте у прясла под ветром, и захотелось плакать.