Ваша жизнь больше не прекрасна
Шрифт:
— Мы все в некотором роде присвоили себе права, о которых не имеем ни малейшего понятия, — проговорил наконец ГМ, не столько отвечая мне, сколько рассуждая с самим собой. — От этого и вечная неуверенность. Не в области интеллектуальной, конечно, здесь мы, по большей части, тупы и поэтому наглы. Это можно бы назвать комплексом самозванства: самозванцы преувеличенно большое значение придают словам, те постоянно мимикрируют и так далее. Целый век мы только и делали, что переодевались. Когда несколько поколений выросло на самозванстве, и дураку ничего не стоит попасть в точку.
— С Антиповым… Ну… Он был прав? — осторожно спросил я.
Профессор посмотрел на меня так, как будто видел впервые, и, во всяком случае, не было в
Когда человек разговаривает с самим собой, он вправе начинать с любого места, не растолковывая значения слов и опуская подсобные аргументы. Так, видимо, произошло и сейчас. Я не понял ни кто такие «мы», ни какие права «мы-они» себе присвоили. Добро бы речь шла о нарушении процедуры выборов или о приватизации, но в этом повинны всегда «они», принципиально «они». Тоже не бог весть какая определенность, держится только благодаря нервному осуждению большинства. Но общность «мы» тем более сомнительна, профессор не раз говорил, что это первый признак слабости любого дискурса: стоит вынуть из него местоимение «мы», то есть спросить, кто имеется в виду, как оно тут же рассыплется. «Мы» в студенческих рефератах, непременно, вызывало его ядовитое замечание: «Автор либо слишком много, либо слишком мало берет на себя». Меня подмывало сейчас спросить в духе его же реплик: «Вы имеете в виду обитателей “Чертова логова” или, может быть, весь человеческий род? И вообще, давно вы стали резонером?»
Во всяком случае, понял я, если это и ГМ, то он сильно сдал, а скорее всего, это был действительно не он.
— Вы ищите Антипова, — вдруг сказал ГМ. — Имейте в виду — его многие ищут. Вам следует об этом подумать, и, может быть, вовсе отказаться от затеи.
— Отказаться? Почему?
— Дело в том, что он тоже ищет вас. И я боюсь, что расчет тех, кто ищет его, как раз на это.
— Простите… — меня начинало выводить из себя то, что здесь все изъясняются загадками. Мы, они… Что за демагогия? Почему не сказать прямо? — А куда исчез Антипов? Куда Антипов-то исчез? — вырвалось у меня.
— Вот именно, он — исчез, — сказал ГМ и, видя, что я намереваюсь идти за ним, добавил: — Нет-нет, нам не по пути. В этот лифт, пожалуйста.
Футурология и плебисцит
Лифта не было, но теперь я уже думал, что это и к лучшему. Надо было взять передышку.
Куда я, собственно, рвусь?
Фигура Антипова вырастала в воображении, но смысл моего поиска становился все более неотчетливым. Вручу я ему дискету, которую у меня хотел изъять Варгафтик. И что? Конечно, преждевременное уведомление о кончине, кому же приятно? Он будет, допустим, даже благодарен. Но в таком случае, зачем он сам исчез? Я бы на его месте трубил на всех углах о своем благополучии, каждому встречному стремился предъявить себя. А вместо этого все ищут его. Но мне-то, какой прок бежать вместе с невидимой толпой?
Я даже содрогнулся, представив эту картину. К тому же, Тина и профессор находили в таком заочном совокуплении еще и опасность, и ощущение это постепенно начинало передаваться мне тем больше, чем туманней был его смысл. Теперь мне казалось, что и Тараблин сказал не всю правду о «Чертовом логове», а честный мальчик Алеша мерещился буквально в каждом лице, шпионил за мной и радовался, как интриган-неофит, что сумел заманить меня в западню.
Тут чувствовалась, как в шахматах, непостижимая для меня, но от этого не менее впечатляющая красота комбинации. Варгафтик, если сам не отправился за мной, то пустил кого-то по моему следу. То есть я, говоря юридическим языком, нахожусь в бегах. В бегах, иначе не скажешь, академик. Его, как и меня,
Я все дальше уходил от событий того горестного воскресного утра, когда обнаружил, что меня нет и я больше не обременяю собой человечество. Только вот близкие, вопреки законам арифметики, к человечеству как будто не принадлежали. Даже после смерти я продолжаю наносить им обиду и держать в состоянии неопределенности. Уйди я с миром, и они спокойно предались бы скорби, находя повод для теплого юмора и неизрасходованной благодарности. Я лишил их законного права на воспоминания, сладкие угрызения совести и ретроспективное уточнение собственного имиджа. Даже самое легкомысленное и преступное существо подсознательно готовится к главной встрече и хочет выглядеть на ней прилично. Мое поведение нельзя было назвать благородным. Ведь если человек вышел за справкой, долг чести и правила гуманизма велят ему принести справку в дом. Вместо этого он снова, как птичка божья, отправляется за миражами. Я представил, как пытаюсь объяснить Лере смысл своего похода в катакомбы, и мне стало стыдно.
С другой стороны, что мне еще делать? Судьба, как видно, безвариантна. Миф о пакете возможностей, который человек якобы получает при рождении, породил целую колонию несчастных мечтателей. Я думаю, вариант один, только не каждому удается сразу его прочитать.
Мне нужно было найти Антипова. Как? Никак. Зачем? Ни за чем. Почему? Потому что другого выхода у меня не было.
Стеклянная труба для лифта оказалась только видимой частью устройства. Кабинка несколько раз плавно перемещалась из одного трубопровода в другой, шла то наверх, то довольно резко летела вниз и при этом все время вращалась. Когда дверь открылась, я уже совершенно не представлял, где находится то пространство, в котором мне предложили высадиться.
В новом помещении я осваиваюсь страдальчески, а в учреждении официальном мне ничего не стоит вовсе потеряться и даже на время пасть духом. Впрочем, эта растерянность иногда выказывает себя, напротив, излишней возбужденностью и прочей неадекватностью, и сейчас самое время это разъяснить.
Вообще говоря, когда человек принимается давать себе определения, я всегда чувствую что-то вроде озноба. О взглядах ли он своих говорит или о свойствах организма — не знаю, что из этого мне кажется неприятней. Представьте, что рядом с вами на тесной кушетке присел памятник и стеснительно пукнул, а имя его и историческое значение вы узнать не удосужились.
Как-то напросился я на ночлег к своему сокурснику в столичном городе. Утром варит он гречневую кашу и вдруг перехватывает мой как бы удивленный взгляд, хотя никакого удивления я не выражал — с чего бы? И говорит: «Ты разве не знаешь, что по утрам я всегда ем гречневую кашу?»
Должно быть, специально сценку разыграл, чтобы это сказать. А откуда я мог знать о его утренних процедурах и с чего мне вообще нужно про это знать?
Пустяк, можно бы и пропустить. Но меня уже трясет. Думаю: во, человек возомнил, сведенья сообщает. Хотя речь-то всего о гречневой каше, не о счете в банке. Тем хуже. Сказал ему в ответ что-то язвительное, а именно о язве желудка почему-то, о которой, слава богу, понятия не имею.
Завтракали молча. Я уже виноватю себя: ответил, называется, на гостеприимство. Начинаю его заинтересованно расспрашивать про дела и личные происшествия. Он отвечает односложно и неискренне, глубоко обиду взял. А у меня всегда так: сначала пускаю сатиру, а потом уж не знаю, как вину свою залатать, готов чуть ли не на унижение. От этого становится еще хуже, потому что чувствую, что в первом случае как раз был прав, а теперь зачем-то теряю достоинство. Начинаю злиться, на предложение унизиться еще больше — отвечаю новым уколом.