Вашингтон
Шрифт:
Перед отъездом Вашингтон встретился с Пьером Шарлем Ланфаном, вызвавшимся стать главным архитектором новой столицы, и изучил его наброски. Ланфан намеревался построить резиденцию Конгресса на поросшем лесом холме Дженкинс-Хилл, чтобы центр города был виден с окраин. На другом холме будет заложена резиденция исполнительной власти: оттуда открывается роскошный вид на Потомак и можно будет разглядеть Александрию (а то и Маунт-Вернон). Француз отказался от планировки в виде шахматной доски, подходящей лишь для «плоских» городов, предпочитая диагонали, которые должны были внести разнообразие и сократить расстояния. Ланфан был «братом» Вашингтона по ордену «вольных каменщиков», и в его набросках будущих улиц явно просматривались масонские символы: восьмиугольники, вобравшие в себя крест тамплиеров, пентаграмма, даже сова — символ мудрости. Вашингтон одобрил его идеи и предоставил ему полную творческую свободу.
Президентский кортеж, передохнув недельку в Маунт-Верноне (правда, Вашингтон ежедневно объезжал пять своих ферм), 8 апреля прибыл во
К донимавшим его заботам теперь прибавилась еще одна: Эдмунд Рэндольф поставил его в известность, что по закону 1780 года, действовавшему в Пенсильвании, взрослые рабы, прожившие в этом штате полгода подряд, автоматически обретают свободу. Трое из рабов Рэндольфа объявили хозяину, что воспользуются этим правом, и генеральный прокурор США теперь давал президенту советы, как обойти закон: достаточно ненадолго вывезти рабов за пределы штата, и отсчет шести месяцев начнется заново. Вашингтон написал Тобайасу Лиру: пусть Марта пришлет кое-кого из слуг в Маунт-Вернон «повидаться с семьей», сама съездит куда-нибудь проветриться, только обязательно в другой штат, а в мае приедет в Маунт-Вернон и выпишет к себе шеф-повара Геркулеса. Только, писал он, «я прошу, чтобы это мнение и этот совет стали известны лишь Вам и миссис Вашингтон». Геркулес заслужил расположение хозяина и пользовался в Филадельфии довольно большой свободой, даже посещал театр и другие места развлечений. Ему было разрешено продавать объедки с президентского стола. Вырученные деньги он тратил на белые шелковые жилеты, трости с золотыми набалдашниками, приобрел себе модную одежду, часы и пряжки для туфель. Он клялся в верности хозяину, но осторожность не помешает…
Пошел дождь и прибил пыль, но при виде толпы, ожидавшей его в Гринсвилле, Вашингтон решил проследовать дальше: отдохнуть всё равно не удастся. Дождь не переставал; теперь экипажи с трудом продвигались по жидкой грязи, и к приемам в городах Северной Каролины успели подготовиться обе стороны. Каждый раз Вашингтон выслушивал приветствие, зачитываемое представителем городских властей, и сам зачитывал ответ, подготовленный майором Джексоном. Потом были торжественный обед и бал.
В Уилмингтон президент въехал на белом коне, приветствуемый звуками оркестра и кликами огромной толпы. Дамы махали ему платочками из окон и с балконов, на кораблях в порту были подняты сигнальные флажки. На бал явились 62 представительницы прекрасного пола. В Джорджтауне Вашингтон побывал на собрании масонской ложи Южной Каролины. В Чарлстон он приплыл на барже, на веслах которой сидели 12 капитанов в парадной форме. Его приветствовали как «спасителя Отечества, уважали как основателя государства и любили как отца, явившегося удостовериться, что его дети счастливы». На вечерний концерт явилось около четырехсот дам, украсивших свои прически повязками, на которых было изображение Вашингтона или слова «Да здравствует президент!» либо «Слава герою!».
Истинный героизм Вашингтону пришлось проявить в Джорджии: приходилось пробираться через рыхлый песок, лошади, включая Прескотта, выбивались из сил. А едва достигнув очередного города, Вашингтон переставал принадлежать себе и не знал ни минуты покоя. В Аугусте он вновь вызвал дамский ажиотаж, однако поездка вовсе не была развлекательной, поэтому он нашел время для серьезного разговора с губернатором и передал ему депеши для отправки испанскому губернатору Восточной Флориды с предупреждением, чтобы тот прекратил укрывать беглых рабов.
В конце мая президентский кортеж повернул обратно.
В это время Джефферсон и Мэдисон отправились в тур по Новой Англии. Вашингтону они объяснили, что намерены собрать гербарий, а Джефферсон еще хотел дать отдых голове и переменить обстановку. Однако на самом деле они намеревались вербовать политических сторонников, особенно в Нью-Йорке, «вотчине» Гамильтона.
В дневнике Вашингтон с удовлетворением отмечал, что народ выглядит счастливым и довольным правительством. На Юге никто и не думает возмущаться введенным Гамильтоном налогом на виски — наоборот, все его одобряют. Везде мир и тишина. В кои-то веки Вашингтон смотрел на мир сквозь розовые очки: героическому президенту никто не решился открыть глаза на то, что могло быть ему неприятно.
Одиннадцатого июня он снова был в Маунт-Верноне и провел там две недели. Кампания удалась: трехмесячный вояж прошел строго по расписанию. Джордж пополнел и посвежел, путешествие явно пошло ему на пользу. 6 июля он въехал в Филадельфию под колокольный звон и пушечные залпы.
Едва он вернулся, как на бедре вновь образовалась опухоль — на том самом месте, где ее уже удаляли два года назад. На сей раз с операцией не стали затягивать, и через месяц президент объявил, что совсем здоров.
Четвертого июля, в День независимости, казначейство начало продажу акций нового Банка Соединенных Штатов. Потенциальные инвесторы наводнили здание министерства, к клеркам выстроились длинные очереди. Акции стоили по 400 долларов, но чтобы привлечь мелких инвесторов, Гамильтон разрешил покупать их в рассрочку; за первоначальный взнос в 25 долларов выдавался сертификат на владение
В две недели сертификаты сильно подскочили в цене и превратились в объект безудержной спекуляции. К 11 августа они продавались уже по 300 долларов; цены на правительственные облигации тоже достигли немыслимых высот. Филадельфию, Нью-Йорк и Бостон охватило настоящее безумие: лавки закрывались, купцы и ремесленники перекупали друг у друга ценные бумаги. Мэдисон ужасался этому «разбою среди бела дня»; Джефферсон прямо заявил Вашингтону, что лучше бы использовать эти суммы для чего-нибудь полезного, а не для азартных игр. Наконец, спекулянты наводнили сертификатами рынок, цены на них упали, мыльный пузырь лопнул. Гамильтону, однако, удалось стабилизировать ситуацию, выкупив правительственные облигации.
АРБИТР
«Человек, явившийся, как я, в Соединенные Штаты, исполненный восторга перед народами древности, Катон, повсюду ищущий суровость нравов первых римлян, был бы возмущен до глубины души, обнаружив повсюду роскошь экипажей, пустоту разговоров, неравенство состояний, безнравственность банков и игорных домов, шум бальных зал и театров. В Филадельфии мне казалось, будто я в Ливерпуле или Бристоле», — вспоминал о своей поездке в США во второй половине 1791 года Рене де Шатобриан в «Замогильных записках».
«Когда я прибыл в Филадельфию, генерала Вашингтона там не было; мне пришлось прождать его дней восемь. Я увидел его карету, которую влекли четыре резвых коня, мчавшихся во весь опор. По моим тогдашним представлениям, Вашингтон непременно был Цинциннатом; Цинциннат в карете слегка не вязался с моей республикой 296 года от основания Рима. Мог ли диктатор Вашингтон быть кем-то иным, нежели землепашцем, погоняющим своих волов, идя за плугом? Но когда я явился к нему с рекомендательным письмом, то столкнулся с простотой старого римлянина.
Небольшой дом, похожий на соседние, был дворцом президента Соединенных Штатов: никакой охраны, даже слуг. Я постучал; мне открыла молодая служанка. Я спросил, у себя ли генерал; она ответила, что у себя. Я сказал, что у меня к нему письмо. Служанка спросила мое имя, трудное для произнесения на английском языке, и не смогла его запомнить. Тогда она просто сказала: „ Walk in, sir“— „Взойдите, сударь“, — и пошла впереди меня по узкому коридору, какие служат вестибюлем в английских домах; ввела меня в приемную и просила ожидать генерала. <…>
Через несколько минут вошел генерал: высокого роста, с видом спокойным и более холодным, нежели благородным, он похож на свои гравюрные изображения. Я молча подал ему письмо; он распечатал его, пробежал до подписи и прочел ее вслух с восклицанием: „Полковник Арман!“ Так подписался маркиз де ла Руэри.
Мы уселись. Я худо-бедно растолковал ему цель своей поездки. Он отвечал односложно, английскими и французскими словами, и слушал меня несколько удивленно; я это заметил и сказал ему довольно живо: „Не столь тяжело открыть северо-западный пролив, как создать такой народ, какой создали вы“. „Well, well, young man!(Прекрасно, прекрасно, молодой человек!)“ — воскликнул он, протягивая мне руку. Он пригласил меня обедать на завтрашний день, и мы расстались.
Я не преминул воспользоваться приглашением. Гостей было пятеро или шестеро. Разговор зашел о французской революции. Генерал показал нам ключ от Бастилии. Я уже заметил, что эти ключи были довольно глупыми игрушками, которые были тогда в ходу. Сведущие в слесарном деле люди могли бы три года спустя прислать президенту Соединенных Штатов засов от тюрьмы монарха, подарившего свободу Франции и Америке. Если бы Вашингтон видел победителей Бастилиив парижских сточных канавах, он бы не так дорожил своей реликвией. <…>
Я покинул хозяина в десять часов вечера и больше никогда его не видал; он уехал на следующий день, а я продолжил свое путешествие.
Такова была моя встреча с солдатом-гражданином, освободителем целого мира».
Аристократ Шатобриан не одобрял французскую революцию, поскольку был свидетелем ее жестокостей. Вашингтон о них слышал, но поначалу не хотел верить; в августе 1790 года в письме к Рошамбо он говорил, что считает эту информацию происками британской пропаганды: американских патриотов тоже выставляли кровожадными дикарями. Однако раскрученный маховик террора смел с постамента и его французских друзей, принявших революцию. После неудачного бегства из Парижа королевской семьи в июне 1791 года Дантон обвинил в подготовке этой акции Лафайета (хотя тот взял короля и королеву под стражу), а в прессе печатали гнусные карикатуры, изображая главу Национальной гвардии в непристойных позах с Марией Антуанеттой. Вашингтон тревожился о нем; «…шумная чернь больших городов страшна», — писал он другу 28 июля. В октябре Лафайет вышел в отставку и удалился в свой родовой замок Шаваньяк. 66-летнего Рошамбо в 1791 году сделали маршалом Франции и командующим Северной армией, но сняли уже на следующий год. Друзья предупредили его о том, что он внесен в черный список «слуг Луи Капета», и побуждали бежать в Кобленц. Рошамбо отказался, уверенный в том, что освободителя Америки революционеры не тронут. Его обобрали до нитки, осыпали унижениями, а потом арестовали.