Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
Господь, правда, не оставил его без наказания: голова начала трястись. Но ведь мало ему этого, мало. Не по грехам его. Айв самом деле стал кривляться, как площадной Петрушка. Поделом ему! Хоть невеликая, а все-таки кара. Сколь много душ сгубил невинных, каково поношение устроил святой церкви: шутейный собор. Неужто Господь не разразит его, моего ненавистника. Безвинного, безгрешного святого человека брата моего венчанного прибрал. Сколь много раз поминала она его в своем заточении, бедного несчастного Ивана. Тридцати лет не добрал — помер.
Палаты Катеринушки — по соседству. Коротают вместе долгие зимние вечера, вышивают пелены. И она, Софья, выучилась кой чему, чем прежде пренебрегала. Да и по чину ли правительнице игла, пяльцы да прялка? Коли заперт — всему выучишься. Стала богомольною, творит молитвы и вслух, и про себя. Вслух жалуется Богородице на свою долю-неволю, а про себя не устает проклинать жестокосердого немилостивого Петрушку. Разрушит он царство, беспременно разрушит.
Вот и старица Иоаникия пророчит такое. Молвит: антихрист-де в него вселился, да и не царский он сын. Родила царица Наталья мертвого младенца, а подкинули-подменили-де его немчинским. Вот он на свою кровь отзывается — с иноземцами якшается. Они у него за первых людей. Неспроста это. Тянет его к ним нечистая сила, коя в нем сидит. Чует родную кровь. А бояр знатных родов ни во что не ставит, всяко унижает, безродных своих Нарышкиных, лапотников, возвышает, а первый друг у него — немчин Лефорт. Сказывают, он с ним в содомском грехе живет. Знают люди, знают.
Без боязни все такое старица молвила, потому как чистая душа. Правдивое слово, чистое, лежало в глуби — высказала. Царевна и сама задумывалась: ведь ничего от отца общего, благоверного царя Алексея Михайловича, не было в Петре, тож — от матери. Ни сходства, ни натуры — ничего. Отколе он взялся такой? Не тайна ли это великая? И когда откроется? Да и откроется ли? Мачеха могла бросить все концы в воду, ибо ежели был грех, то он смерти достоин и смертью мучительной наказуем. А грех был — То несомненно.
Высказала она все сестрице Катерине, чьи палаты с ее палатами соседствовали. Сестрица утешала:
— Ты, Софьюшка, по разуму да по характеру ровно наш покойней батюшка, да прибудет он в райских кущах. Ты натура сильная, и разум у тебя светлый. Кто твой подвиг оценил? Да никто! Досель не бывало, чтоб наша сестра государством правила. А ты целых семь лет бразды в своих руках держала. Виданное ли в свете это дело! Не томись. Чему быть — сказано — того не миновать. Все едино, ты в веках пребудешь, подвиг твой, а мы, сестры твои, останемся в безвестьи.
Софья горько рассмеялась.
— Да что мне от сего подвига досталось? Вот келейка эта. Верно, не так уж она и мала. Да ведь ходу-то мне никуда нету. А я привычна к простору.
— Отвыкай. Что Господь дал, то и возьми без ропоту. Роптать грех. Да и есть ли в том смысл.
— Не могу в то поверить, что забыта я в миру, что столь велика людская неблагодарность. Сколь много сделала я добра. Правила ведь по справедливости, по Божьим законам.
—
— А я верю — много их. И копят они силы. Не может того быть, что мои семь лет следа не оставили в душах.
— Угомонись, Софьюшка, угомонись, Богом тебя заклинаю. Не будет добра тебе, коли не угомонишься. Оглянись: иные на плахе жизнь покончили, иные с чадами и женами в снегах и пустынях скитаются.
— Ты о князе Василии, о любезнике моем? Петрушка еще пожалеет, что услал его, лишил имения и чести. Мудрейший человек князь Василий. Тебе одной скажу: его советами жила и правила, он во мне государственный ум пробуждал. И преуспел.
— У государя нашего нет жалости ни к кому, коли он супругу свою богоданную, царицу Евдокию, в монастырь упек, да и тебя, сестру, не пощадил. Ты о сем помни.
— А я все едино не угомонюсь, — тряхнула головой Софья. — Не в моем это чине. Хуже нынешнего что может быть?
— Может, может. Ты ведь не пострижена. Может, вернет царь князя Василья и сочетаетесь вы законным браком. А коли станешь бунтовать, прикажет он тебя постричь. И тогда всякая надежда померкнет.
— Ничего уж я не боюсь! Перестала бояться. Ты мнишь, что он, Петрушка, окажет князю милость. Да никогда! Дошло до него, что князь говорил против него и против мачехи и не токмо говорил, но и наущал стрельцов погубить их. И под пыткою на меня показали и князь Иван Хованский, и Федор Шакловитый, что злоумышляла я всяко и супротив него, и супротив мачехи, равно ненавистных. Да, злоумышляла, перед тобой не отопрусь. И колдунов зазывала, дабы они порчу на них навели, и заклинанья разные сказывала, на ветер пущая, и травы губительные подкладывала, и пожар в Преображенском устроила, и стрельцов подучила убить их. Но заговоренные, видно, они… Не взяло.
— Вот видишь, сестра. Стало быть, отступись. Противу тебя вышние силы, и козни твои не досягают.
— Нет, Катерина, не отступлюся я до последнего вздоха. Все во мне бунтует, все кипит. Досель я не могу спокоиться. Видно, такова я есть. Покамест не выйду отсюда живой либо мертвой — не угомонюсь.
— Прошу ведь не я одна, просим мы с Марьюшкой и с Марфушею — смирись ты. И станем жить в покое.
— Покой нынешний мне ненавистен. Уж лучше, по мне, покой загробный.
— Что ты, что ты, Софьюшка! Как можно, — замахала руками царевна Катерина. — Не греши. Христа ради! Ты ведь и нас из затвора вывела. И мы вольней стали — вовек того не забыть. Прежде из терема-то не моги выйти, лика никому не показывай. А мы, как ты вырвалась из терема-то, легче дышать стали. И — чего уж греха таить — завели галантов. Изведали, какова есть плотская любовь…
— Нет выше блаженства, — подхватила Софья. — Быть может, я и грешу, ну коли Господь дал нам познать утехи плоти, коли он создал для сего мужчину и женщину, то так тому быть, на то его вышняя воля.