Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
Царица брезгливо глянула на него и спросила без обиняков:
— Чем лечить-то будешь?
— Отварами трав, государыня, — ответил жидовин. Голос у него был тонкий, и весь он казался каким-то ненадежным и не внушал никакого доверия.
Ему отвели камору внизу. И он стал там варить свои зелья. «Не ровен час отравит, — опасалась царица. — Нешто можно жидовину довериться. Небось, чернокнижник».
Выпаивали царя Ивана с ложки. И се — чудо: через неделю он привстал в своем кресле и внятно произнес:
— Рыбки бы мне пареной…
Поднялась суета. В поварне торопливо готовили пареного карпа. Через три недели царь Иван самостоятельно добрался до моленной. Ноги его мало-помалу опадали и входили в свои берега. Он уже ел с завидным аппетитом и
Царица стала именовать жидовина батюшкой и сажать за свой стол. Сомнения, которыми терзалась первые дни, не вспоминались более. Порою она думала: как это Петруша мог отпустить столь ценного доктора?! Никогда он брата своего не жаловал вниманием: правда, был крестным отцом старшеньких дочек Марьи и Федосьи. Да, видно, глаз у него тяжелый: не дал Бог им веку. А крестить своих сыновей, Алексея и Александра, брата не звал. Все отговаривался недосугом. А какой же недосуг, коли родство велит быть в восприемниках. Так от века повелось.
Ожил великий государь Иван Алексеевич. Ну не чудо ли то было! Порою царица думала, что тому причиною ее слезная отчаянная мольба к Господу. Но ведь сколь много раз молилась, а ни Бог, ни Пресвятая Богородица не внимали. А тут презренный сын гонимого племени, какой-то Моисейка, поставил его на ноги. И очи у него, царя, открылись, ровно ничего с ним не бывало и не был он на смертном одре.
Царь Иван стал ездить в Кремль, в кремлевские соборы, на торжественные молебны. А жидовина своего Петр затребовал к себе, и он стал собираться. Царица было вцепилась в него, отписала царю Петруше, что брат его еще не вошел в силу. Но молодой царь был непреклонен: «Зело потребен он мне ради немощи ножной да и утин стал донимать — простыл, видно…»
Со вздохом отпустила Прасковья Моисейку, щедро одарив его. Прав был Петруша: хоть крещен, хоть обрезан, лишь бы был доброй человек и знал дело. Жидовин дело знал, хоть и был обрезанец.
На Крещенье отправился царь Иван в Москву со свитою из восьмидесяти четырех человек. Царица просила его не ездить:
— Ты, господин мой, еще слаб, кабы не продуло тебя.
— Медвежьего полостью прикроюсь, — беспечно отвечал он ей, — в боброву шубу облекусь.
Шествие на Иордань как всегда было пышное: цари в златотканых одеяниях, патриарх в сверкающей ризе, бояре в шубах и высоких горлатных шапках, духовенство с иконами и хоругвями. Радовалось сердце Ивана, глядючи на все это великолепие. Да и день выдался будто весенний: солнечный, ясный, теплый. И на паперть Успенского собора пролилась капель. А на Москве-реке у Иордани снег подтаял, и поверх стояла вода. В довершение всего вдруг из наползшей тучи грянул гром.
— Весна, государь. Знамение Божие! — воскликнул патриарх Адриан. Да уж как не знамение: дождь с громом в январе. Такого давно не бывало.
Да вот беда: и сам промок, и ноги промочил. А братец Петруша велел побыть на Москве, на панихиде по царице Наталье Кирилловне. Да и как не побыть, коли еще у сестрицы царевны Марьи именины. Заодно встретился с опальной сестрицей Софьей. Стала она ему жаловаться на немилости Петра, на утеснения. А он бормотал:
— А что я могу, сестрица, что могу…
Затлела у него в нутре простудная горячка. Думал, пройдет, в самый бы раз жидовина Моисейку с его взварами — излечил бы. А он, вишь, околачивался в Преображенском. И поили Ивана чаем с малиной на меду. Но горячка не унималась. Царицы возле не было — охранительницы его. И царь Иван еще нашел в себе силы потчевать в Передней палате поздравителей да жаловал ближних людей чарками. И уже совсем через силу отстоял обедню в дворцовой церкви во имя Иоанна Предтечи.
Оттуда его вывели под руки — ноги опять отказали, весь он пылал. И в три дня, день в день с батюшкой, царем благоверным Алексеем Михайловичем, 30 января 1696 года, опочил. А разделяло их кончину ровно двадцать лет.
Положили его рядом с братом Федором, позади первого столба в левой стороне. Певчие выводили сладкогласно: «Со святыми упокой».
Глава
Великое посольство
Жить в соседах — быть в беседах.
Межи да грани — ссоры да брани.
Близ границы не строй светлицы.
За морем телушка — полушка, да рупь перевоз.
Теперь не надобно сего забыть и описать, коим образом потешной был патриарх учинен в митрополиты, и другие чины духовные из придворных знатных персон, которые кругом его величества было более к уничтожению оных чинов, а именно: был названной Матвей Филимонович Нарышкин, окольничей, муж глупой, старой и пьяной, который назван был патриархом, а архиереями названы были от разных провинций из бояр некоторые и протчие другие чины и дьяконы из спальников — одеяние было поделано некоторым образом шутошное… Митра была жестяная, на ворму митр епископов католицких, и на ней написан был Бахус на бочке, также по одеянию партии игрышные нашиты были, также вместо панагеи флаги глиняны надеваны были с колокольчиками. А вместо Евангелия была сделана книга, в которой несколько склянок с водкою… И во время Вербного воскресения также после обеда отправлялась на Потешном дворе. Оной патриарх шутошной был возим на верблюде в сад набережной к погребу фряжскому, и там довольно напившись, разъезжались по домам. Также и постановление тем патриархам шутошным и архиереям бывало в городе помянутом Плешпурхе, где была сложена вся церемония в терминах таких, о которых запотребно находим не распространять, но кратко скажем, к пьянству и к блуду и ко всяким дебошам. Оной же патриарх с рождества Христова и во всю зиму до масленицы продолжал славление по всем знатным дворам на Москве и в слободе и у знатных купцов с воспением обыкновенным церковным, в которых домах приуготовливали столы полные с кушанием, и где прилучится обедали все, а в других ужиновали, а во оных токмо пивали. И продолжалось каждый день до полуночи и разъезжались всегда веселы. Сие славление многим было безучастное и к наказанию от шуток немалому — многие от дураков были биваны, облиты и обруганы.
Государь Петр Алексеевич протрубил большой сбор. В Преображенское, где он со всею великою свитой обосновался и где жизнь кипела и бурлила повседневно, съехались его генералы и адмиралы, фавориты и любимцы, равно и будущие птенцы гнезда Петрова держать преважную консилию — военный и прочий совет.
Тут, само собою разумеется, был и князь-кесарь, он же «король Фридрихус», король потешный, но правитель взаправдашний и весьма грозный Федор Юрьевич Ромодановский, и главный заводчик всех царевых предприятий генерал-адмирал Франц Лефорт, человек сугубо сухопутный и к военачальству смолоду не приобвыкший, и его правая рука генерал Патрик, а по-русски Петр Иваныч Гордон, генерал и воинский наместник Сибирский Федор Алексеевич Головин и думный дьяк Прокофий Богданович Возницын и другой думный дьяк Андрей Андреевич Виниус, к которому молодой царь был особенно расположен и которому писал цидули из-под Азова, и многие другие персоны.
— Собрал я вас для сей консилии по важности замышленного, — начал Петр. — Побуждает меня усильно брудер Франц ехать за море. И ведь правда: надобно учиться разным искусствам — учителей у нас нету. Где ж выучиться, скажем, корабельному строению, как не в Голландии, либо в Англии, либо у венециян. Опять же и навигации, и артиллерии, и фортификации, и астрономии… Повелел я боярским недорослям числом до полусотни, кои к наукам влечение имеют, отправиться в оные государства. А папеньки да маменьки супротивничают, плачутся — как-де бедное дитятко без нас меж еретиков люторских да латынян. Строго я повелел, а с ослушников взыщу. Да коли нам ехать, с собою коих возьмем и там пристроим. Так что милости прошу высказать — ехать ли, и куды, в какие государства, сколь народу с собою взять?..