Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
— А как по-иному, посуди сама! Как?! Нагородили вы с Федором городьбы, а мне разбирать? Как бы я ни старался, а ни сил, ни уменья у меня нету. И ни у кого не отыщется. Ход только один: ехать на поклон. Смилуется — твое счастие, не захочет — всех нас погубишь. Игра наша сыграна, государыня. Теперя Петр-царь починает свою. И всем нам не поздоровится.
Софья топнула ногой. Глаза ее были сухи, рот перекосила усмешка.
— Приму-ка я свои меры! Запру все ворота, поставлю караулы, велю
— Ну и что будет? — поджав губы, спросил князь.
— А то будет, что власть моя пребудет! Приговорят бояре: быть мне на Руси главною.
— Только то у них и на уме, как же…
— А вот так же. Им все эти семь лет моего правления жилося сытно да покойно. Многим я жизнь облегчила…
— С моею помощью…
— А хоть и с твоею, а моим именем. Кто разбирать станет?
— Верно говоришь, госпожа, — неожиданно согласился князь. — С пылу да с жару кто возьмется. Правнуки наши разберутся!
— А до них мне и дела нет, — отрезала Софья. — Ноне моя власть!
— Власть-то твоя, а сила Петрова.
— Э, да как знать, — задорно приговорила царевна и с тем вышла. Приказала везти себя в Стрелецкий приказ. Застала Шакловитого в окружении верных ему стрельцов за штофом водки. Все были пьяны и веселы, словно ничего особого не случилось. Кланялись ей не низко, глядели дерзко.
Софья была зла. Рявкнула:
— Подите все! А ты, Федор, принимай, как должно, хозяйку!
Шакловитый глянул на нее остро, и хмель тотчас оставил его.
— Аль стряслось что?
— С луны ты свалился? Будто не ведаешь, что неуменьем своим натряс! Ахти мне, бедной, сироте, — запричитала она. — Али ты не заступник мой? Беда грядет, беда! Петрушка с потешными норовит осадить Москву, а ты тут бражничаешь!
— Велю караулы расставить по всему Земляному городу, — торопливо произнес Федор.
— Велишь? Проснулся! Я уж без тебя в полки людей разослала, всюду заставы ставлены.
— Еще что? — с вызовом молвил Шакловитый.
— Наказала боярину Троекурову ехать к Троице да просить царя Петра воротиться в Преображенское, дабы волнение унять.
— Как же! Захочет он! — зло бросил Федор. — Он теперича в выигрыше, он король козырный, а то и туз. Выкурить его оттоль надо.
— Возьмись да выкури, — в тон ему проговорила Софья, — ты его туда зазвал, тебе и карты в руки. Да только слаб ты, Феденька. Князь наш велит мне ехать к Троице да просить Петрушку воротиться. По мне рано еще. По мне надобно пождать, покуда боярин Троекуров с ответом не прибудет.
— А ежели Петрушка откажет?
— Боярина Прозоровского пошлю. Он краснобай, авось уговорит. А все ты заварил! — неожиданно выпалила она.
— Нешто я сам собою? С твоего благословения.
— Я? Да, но с умом, со страховкою. А не так: вперед слово пущал, а за ним дело творил. Да и творил ли?
— Тебе легко говорить, — только и нашелся Федор. — Поди распознай изменщика! Я что ль спугнул Петрушку? Дело было задумано надежно, два полка были готовы ночною порою осадить Преображенское и зажечь его с трех сторон… Да что тебе сказывать — сама все одобрила.
— Одобрить-то я одобрила, да не взяла в расчет, что не остережешься. Пустил слово на ветер, вот его и подхватили, прибилось оно к Петрушкиным доброхотам. А они у него всюду ставлены. Ты о том должен был знать.
— Э, да что опосля драки кулаками махать! — в сердцах выкрикнул Шакловитый. — Ни кулакам махать, ни языком колоть я не намерен.
С тем и вышел, хлопнув дверью.
С тяжелым сердцем отправилась царевна к патриарху в надежде на его посредничество. Уж он-то понимать должен, к чему может привести распря в государстве.
Патриарх стоял на молитве, и Софья не посмела отзывать его. Пришлось дожидаться. С час прошел, а патриарха все не было. Царевна стала закипать, не привыкла она ждать да кланяться. Семь лет правления приучили ее к самовластности. Хотела было повернуться, а он и вышел.
— Знать, грехи одолели, — попыталась она съязвить, — заждалася я, святейший отче.
— Грехов на мне нет и быть не может, — отрезал Иоаким, и уж царевна пожалела, что поддела его. — Я первенствующий меж монахов и, стало быть, пример благочестия.
— Прости, святейший отче, уж больно я раздосадована.
— Бог простит, — отвечал Иоаким, поджав губы, что было признаком нерасположения.
— Токмо ты, святейший, можешь забрить нас с государем Петром, — льстивым тоном произнесла Софья. — Раздор наш поведет к смуте. Начнет литься кровь, много невинных душ погибнет. Ежели бы ты поехал к Троице да уговорил братца Петрушу воротиться, я бы в ножки тебе поклонилася.
— Зачем так, в ножки, — благодушно отвечал патриарх. — Я и сам того желаю. А тебе, государыня царевна, невместно в ножки кланяться. Ты бы, как все православные, к руке приложилась — все благо.
— Позволь, позволь, святейший отче, дай ручку, — зачастила обрадованная Софья. — Я не гордая, благочестивейший пастырь наш, я могу и в ножки покланяться. Заради миру да согласия меж нас. Братец мой Иван и тот нашу размолвку со слезою переживает. Тож ведь государь великий.
— Святая церковь стоит на страже мира и согласия, стало быть, и мне подобает стараться водворить их меж вами, — назидательно молвил патриарх. — Поспешу, благоверная государыня, завтрева вот и отъеду.