Василий I. Книга первая
Шрифт:
— Темник — человек, преисполненный злобы и коварства. Он будет без головы раньше, чем княжич покинет гостеприимный дворец хана. Что касается голубого коня, то о сене и ячмене русские пусть не беспокоятся, потому что земли у нас немереные — от Дуная до восхода солнца. Данник московский Дмитрий получит ярлык на великое княжение, но выход будет платить такой, какой был при Дженибеке, десятина во всем: в князях, в людях, в конях — десятое в белых, десятое в вороных, десятое в бурых, десятое в рыжих, десятое в пегих. Восемь тысяч серебром — деньги хорошие, но долг за Дмитрием еще больше. Кроме того, нам полагается получить по половине гривны с дыма. Может ли княжич обещать, что дань будет выплачена?
Василий растерянно обернулся к боярам. Ни Кошка, ни Боброк не хотели сказать что-либо
— Ваш христианский пророк назвал похитителями и ворами тех, кто отказался платить Богу десятину…
— Богу — это значит на бедных, а вы нешто бедны? — страшась собственной смелости, возразил Василий.
Хан усмехнулся нехорошо, опасно:
— Сказывали мне, что ваш Сергий Радонежский, напутствуя Дмитрия, поучал: «Разумейте, змея грядет, а змееныши прытче ползут впереди». Не змееныш ли ты, княжич Василий? Рассказывают, приезжал сюда твой одноименник, хилый отрок, в чем душа держится, но крепкой души [49] .
49
Очевидно, Тохтамыш имел в виду Василько Константиновича ростовского, который хоть и в самом деле не дюж был телом, но столь духом тверд, что, будучи в плену, не принял ненавистной азиатской пищи да еще и в лицо самому Батыю плюнул.
Это звучало прямой угрозой. Василий решил, что медлить нельзя.
— Русская земля оскудела сейчас, после… многих неурожаев, моров, болезней. Но она заплатит по полтине с дыма, как этого желает великий хан над ханами.
После недолгого колебания Тохтамыш вынес приговор:
— Пусть будет так. Но пока Русь не заплатит этот выход, княжич Василий останется в Орде заложником.
Тут вмешалась ханша, сказала что-то, хан, согласно кивнув, добавил:
— Да, жить он будет не как пленник, а как почетный гость, прислугу пусть оставляет, какую пожелает.
В знак своего расположения хан подарил княжичу, Кошке и Боброку по лисьей шубе, которая была шерстью наружу и подбита изнутри ватой, а также по штуке тонкого дорогого полотна букарана для летних одежд. Шубы доставлены были в полной сохранности, но штуки сократились вдвое, и оставалось только удивляться ловкости рук везших их ханских стражников, сумевших своровать полотно прямо на глазах у русских слуг.
Наверное, все бы кончилось более-менее счастливо и благополучно, если бы не выходка Фомы Кацюгея.
Вельяминов, Кошка, Александр Минич и с ними большая часть слуг готовились к поездке домой. Кроме Тохтамышева ярлыка, подтверждавшего силою вечного неба право Дмитрия Донского на Русь, ордынского пропуска домой — золотой дощечки с непонятными, как и на ярлыке, словами — пайцзы, они везли с собой и ханские подарки: жемчуг цейлонский, а также и из Персидского залива — великой княгине Евдокии, двух скакунов — для Дмитрия Донского, а кроме того, для нужд всей великокняжеской семьи — ожерелья, кушаки, краски, ревень, сахар, грецкие орехи, миндаль, ладан, камфару, шафран, гвоздику, имбирь, перец и много поливной керамической посуды, изготовленной гончарами Сарая.
Василия и оставшихся при нем Боброка и Данилу Бяконтова с толмачами и слугами разместили в лучшем русском доме, так что и здесь, в неволе, подчеркивалось преимущество московского князя над всеми остальными.
Пол во всех комнатах был застлан мягкими керманшахскими коврами. И на стенах висели нарядные ковры. Епископ Савва собственноручно окадил ладаном все углы нового жилья Василия, поставил икону-складень.
— Но помни, княжич, — предостерег хорошо знавший здешние нравы Кошка, — у каждого ковра уши имеются.
— Как это? — не понял Василий.
— Много будет возле тебя ханских ябедников и соглядатаев.
Тогда Василий не придал особого значения словам Кошки, но позже убедился, что предостережение его не было лишним.
Михаил тверской, прознав, что Тохтамыш казнил темника, обещавшего
Как Александру тверскому, получившему прозвище Ордынца, так и другим заложникам — сыновьям великого князя суздальского Дмитрия Константиновича — Семену и Василию (его, чтобы не путать с одноименником Василием московским, звали Кирдяпой), сыну Бориса Константиновича нижегородского — Ивану и сыну Олега рязанского — Родославу — были выделены одинаковые глинобитные избы, словно бы они были чернью, а не наследниками великих князей.
Но недолго Василий томился оказанной ему честью. Не прошло и одной седмицы, как большая беда постигла его.
Прибежал утром Бяконтов, расхристанный и нечесаный. Побелевшие губы его прыгали, когда он вымолвил:
— Добра не жди, княжич! Большую дерзость твой слуга учинил. Хан не простит.
Фома Кацюгей, убедившись что Фовро-Февронья его, видно, убита в Москве, решил отомстить за свое вдовство. Задумал подкупить стражников, чтобы проникнуть во дворец Тохтамыша, захватить силой и увезти всех ханских жен, в их числе и Тувлуйбеку. Но дерзкому его плану не суждено было сбыться. Стражники и евнухи гарема не дали ему даже и переступить порога ханского дворца. Только одну из ханских жен удалось ему с помощью особенно алчного стражника подкараулить в саду. Но другие охранники тут же схватили всех троих — Фому, предателя — стражника и ни в чем не повинную молодую ханскую жену — и всех троих в тот же день Тохтамыш предал казни: они были завернуты в войлок и утоплены в Волге.
Василия в этот же день грубо заставили покинуть большой и богатый дом, в котором он жил, перейти в глинобитную полуземлянку, которая была даже хуже, чем у Кирдяпы и Ордынца. Потянулись бесконечно длинные и тягостные, все на среды и пятницы похожие дни.
Жилище Василия выходило единственным своим незастекленным оконцем на длинное озеро. Сначала он этому обрадовался, побежал купаться. Нырнул головой вниз, как, бывало, в Плещеево озеро в Переяславле, но неведомая сила вытолкнула его из воды, и он оказался на поверхности, словно бы деревянная ложка… Вкус у воды был горький, сама она такая клейкая, что волосы сразу стали слипаться перьями, как у мокрого петуха. А на теле выступили, словно изморозь, белые кристаллики соли. Тут только обратил внимание, что все травинки на берегу будто в инее, а одна бедная утка так обросла солью, что не могла взлететь, только подпрыгивала на воде и скользила будто по льду. Было это соленое озеро и страшным, и непонятным, и противным. А у ордынцев оно, как узнал позже Василий, святым почиталось. Боброк рассказал, что некогда ордынский хан решил взять в жены себе русскую девушку, но она говорила, что не хочет в варварскую страну ехать, не может с родной Волгой расстаться. Тогда велел хан своему войску новое русло рыть, чтобы увести Волгу, как верблюдицу, в Татарию. Копали-копали, только маленькую речку, рукав Волги, выкопали. Видит хан, что не по его силам Волгу увести, взял девушку силой, поселил в шатре на берегу этого рукава, а сам в поход на Русь пошел, чтобы жениха ее убить. Девушка сидела на берегу, плакала дни и ночи. Вернулся хан, видит — озеро появилось, обрадовался, хотел искупаться. Но озеро вытолкнуло его прочь, такое соленое было, потому что образовалось оно из слез пленной девушки. А где сама она — никто не знает, говорят, что в слезах собственных утонула.
Василий слушал легенду, а сам горестно думал о Янге: где же все-таки она, жива ли? Купил на базаре камешек «соколиный глаз» и сделал себе перстенек точно такой же, какой сковал в Москве, когда шла битва на Куликовом поле. Пусть будет память на чужбине о той поре!..
Глава XI. По незнаемым местам, по неведомым землям
…Нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищие, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем.