Василий I. Книга первая
Шрифт:
По разъезженной глиняной дороге плетутся запряженные в арбы ослы и верблюды, бритоголовые возницы в тюбетейках и толстых стеганых халатах, опоясанных кушаками, резко щелкают жильными кнутами, орут друг на друга, требуя уступить путь.
Ни один не сворачивает, двое слезают с облучков, глаза налиты кровью — драться, видно, собрались. Да не просто драться — хлестаться кнутами. Разделись до пояса, встали через дорогу, вокруг собрались зеваки и посредники, кто-то уже отмеряет шагами расстояние — началось… Вжжик! — вскрикнул один. Щ-щелк! — подпрыгнул второй, и у обоих рубцы на плечах вздулись. У первого кнут подлиннее да поприкладистее — как вдарит, так и обовьет противника, волосяной кончик иной раз его по лицу приходится. Уж и кожа у обоих кое-где лопнула, закровянилась. Сдался тот, у кого кнут был поплоше,
Братья Некрасовы и тут время зря не вели, мельком взглянули на дерущихся, ухмыльнулись — «ровно два банных веника схлестнулись!» — и вновь за дело: полощут в реке холщовые порты и рубахи.
Боброк на встречу не пошел. Он вместе с епископом Саввой занят постройкой обыденной церкви — к приезду митрополита решили за один день возвести. Надо бы давно уж ее построить, негде было православным людям, попавшим волей случая в Сарай, в минуту горести или успокоения предаться тайной, мысленной молитве, помогающей восхождению духа к видению неизреченных и непостижимых для ума Божественных тайн. Когда-то, лет сто назад, было здесь, говорят, несколько православных храмов, а нынче одна малая часовня. Многие русские тем обходились, что рисовали на земле круг, шеломчик на нем с восточной стороны, крестик либо нательную иконку медную подставляли — вот и храм!
У Василия была икона Николы Чудотворца — свидетельница русской славы на поле Куликовом. Охранник смеялся: «Глупый русский, поклоняется доске, на которой баба с титешным дитем намалевана». Боброк ему объяснил: «Не доске мы поклоняемся, однако нарисованные на ней лики Господа и Пречистой Матери-Богородицы помогают нам представить их себе как бы живых и в мыслях поговорить и посоветоваться с ними». Охранник покрутил бритой головой, видно, понял, не бестолочью был, уважительно помолчал. Подумал, еще спросил: «Ну, а храм-то зачем?» И на это Боброк ему ответил: «Когда один помолишься — лишь свои думы и чаяния Господу поверяешь. А когда с единоверцами, то как бы в сговоре со всеми состоишь и всех братьями принимаешь». И опять татарин понял, видно, не простого все же стражника к наследнику великого московского князя определили, так заключил: «Значит, нельзя вам разрешать храмы строить, а то вместе-то вы надумаете что-нибудь дурное против нас». Может быть, из-за этого опасения так долго и не разрешали ханские эмиры строить в Сарае православную церковь. Вот только что удалось Савве выпросить местечко в центре, возле базара. Материалы были загодя припасены, а плотников и столяров русских нашлось много — должны управиться к вечеру, чтобы было где митрополита встретить.
Строительство церкви сразу объединило всех заложников из других русских княжеств, правда, на встречу Пимина они не пошли. Только Иван нижегородский вдруг среди дня явился. Подошел к Василию как ни в чем не бывало, видно, примирения искал, заулыбался, сообщил заговорщически:
— Со мной сюда Родослав увязывался, а я его не взял. Этот блинохват рязанский не чета нам, правда, Вася? Какая он нам родня!
— Не знаю, — холодно ответил Василий, — случается, что и родня хуже чужаков.
Иван озадаченно помолчал, не стал вникать глубоко, не терпелось ему главную новость вывалить.
— Знаешь, Вася, — уже не растягивая слов, а скороговоркой зачастил он, — этот блинохват надумал тайно сбежать, а? И Сашку тверского на это подбивает, а-а?.. А тверичи ведь что ржевцы, известное дело, родного отца на кобеля променяют.
Глаза у Ивана были какие-то кошачьи, зеленые, со взглядом холодным и словно бы постоянно обиженным. Василий не верил этому взгляду и потому постарался ничем не выдать волнения, которое вызвало у него сообщение Ивана. Он и сам уже втайне подумывал о побеге, только боялся делиться этим с кем-либо. А Иван ловил ускользающий взгляд Василия, пытался отгадать его мысли. Да, кошачьи у него глаза, подкарауливающие.
— А ты, Вася, не думаешь бежать?
— Да если бы и думал, тебе не сказал бы, — нарочито грубо ответил Василий, а Иван и глазом не сморгнул. Да, да, кошачьи у него глаза, не боятся они дыма.
— Не-е, про тебя я бы ни одной душе не сказал, тебя я ни в жизнь не выдам, ни в жизнь!.. Ты не то, что Родослав-блинохват, тот, как и отец его, перебежчик и перескок.
Кажется,
— Родослав тоже ведь не в тени родился, чем это я от него отличаюсь? — поджег Василий.
— А всем! — не долго думая, ответил Иван, — Ты сильный, с тобой никто из княжичей сбороться не сможет. Если, конечно, по-честному, на опоясках, без крюка и подножки. Ты любого на лопатки положишь.
Определенно пересластил Иван. И что-то нехорошее он держит на уме, наверняка в сговор со своими двоюродниками Семеном и Васькой-Кирдяпой вошел.
— Тебя небось дядья мои подослали? — спросил Василий и сразу почувствовал, какую сильную оплеуху отвесил Ивану: улыбочка с его лица не исчезла, но как-то враз слиняла, обесцветилась и жила на лице сама по себе, явно лишняя. И стало видно, что никакие не кошачьи глаза у Ивана, заметался он взглядом туда и сюда, ни на чем не останавливая его, желая бы уйти прочь, да не в силах сделать это.
Василий отвернулся и отошел к мосткам, где братья Некрасовы сушили свои простиранные порты и рубахи. От разговора с Иваном стало на душе его еще горше и тоскливее: все враги кругом, даже и свои, русские, как можно терпеть все это? Но и бежать — невозможно. Тохтамыш так разозлится, что может снова на Москву кинуться. Другое дело — попросить Пимина взять с собой, он ведь все же митрополит, поганые уважают русских священников, даже боятся их!..
Митрополит Алексий, которого так любил отец и замену которому так и не удается найти, тоже бывал здесь, в Сарае. Жена хана Тайдула три года болела глазами, и никто не мог исцелить ее. Хан написал московскому князю: «Слышал я, что у вас в Москве есть такой служитель Божий, который о чем Бога ни попросит, Бог все дает ему. Отпусти его ко мне, и если он исцелит любимую жену мою, то будет у меня с вами мир, если же не отпустишь, приду войной». Святой Алексий смутился, сказал: «Дело это превыше сил моих». Но выхода не было: помолился он Богу и отправился в Орду. Ханша ждала его с нетерпением, и, когда Алексий был уже в пути, привиделся ей во сне какой-то святой мух в одежде русского священника. Она запомнила, что это за одежда, и велела ее изготовить из самых дорогих материалов. Алексий приехал, стал посещать больную. Лечил ее своими травами, молился Богу и кропил святой водой. И вскоре ханская жена прозрела, с благодарностью отдала Алексию изготовленные ею загодя богатые ризы и перстень [51] .
51
В прошлом веке в Московской синодальной ризнице хранился медный перстень, который считался подарком ханши Алексию. Многие сомневались, что Тайдула могла отделаться грошовым даром. Есть свидетельство, что Петр Первый в свое время усмотрел в Чудовом монастыре истинный, золотой перстень, принадлежавший некогда Алексию. Очевидно, затем он исчез и был подменен медным.
Пимин, ясное дело, не Алексий, но и к нему с уважением хан отнесется, не откажет в его просьбе, отпустит с ним Василия! Мысль эта представлялась ему совершенно сбыточной. Он даже улыбался, думая о возможном отъезде, и только одного ждал — приезда Пимина.
Василий побежал вдоль берега встречь течению желтой полой воды, поднялся на крутой взлобок, лег навзничь и закрыл глаза.
Воздух с Волги был прохладен, даже чуточку влажен, настоян на запахах трав. Нет, это, конечно, опять все лишь пригрезилось, но какой-то очень знакомый, родной запах все же есть… Какой же? Василий повернулся на бок, открыл глаза. Перед ним раскачивался на ветру скелетик серебристой бустылинки — полынь! Даже она здесь не такая, как дома: жалкая, приниженная, высохшая уже в момент своего появления на Божий свет.
Василий резко вскочил на ноги, словно бы вспомнив что-то очень важное и неотложное. Приложив ладонь козырьком к глазам, всмотрелся в речной окоем: там обозначилось несколько белых точек, словно бы стайка лебедей плыла. Это, конечно, он, Пимин! Скорей, скорей! Там, откуда плывут лебеди, — Москва, Суздаль, Владимир, Нижний, Тверь…
Знать, в славное богатырское время родились они — так звонко и открыто названы, каждый город, словно благовест: Мос-ква, Суз-даль…
И конечно же, Пимин заберет его с собой, не может не забрать!