Василий I. Книга вторая
Шрифт:
Казалось, крестьяне были близки к тому, чтобы выиграть тяжбу, но хитрый боярин достал из кожаной калиты, что была пристегнута у него на поясе, бумагу, положил ее на столешницу перед тиуном:
— А во се грамота, даденная мне игуменом Евфросином, что починок ихний поставлен у монастырских деревень на заполицах, где печища старые, и они те печища и пашут.
Крестьяне дружно пали на колени перед великим князем, Кузьма сумел приложиться к руке Василия, а брат его Семен Узкий стал горячо убеждать:
— А пожалуй, великий князь и ты, господин судья, обозрите той земли и заросли, были ли там печища, пустошь да дворища, да борозды загонные, да изгорода старая?.. И пахотные земли, и плужные, и сошные по той пожне и по зарослям есть ли?
Боярин выслушал
— А во се грамота боярина, который землями этими владел, а потом монастырю пожаловал.
Это был страшный удар по братьям: оказывались они кругом не правы, хотя поди знай, прав ли боярин со своими грамотами. Но боярин в своей волости полный господин, а смерд всегда смерд, холоп всегда и везде холоп. Всегда и везде вдет скрытая или явная борьба людей мизинных с людьми наибольшими, и всегда и везде побеждают наибольшие.
При тяжбе присутствовал Кирилл, который в числе иных монастырских старцев стоял в сторонке, молча слушал про боярина с братьями-земледельца-ми. Когда Васьян Лукин вынул вторую грамоту, Кирилл вышел вперед, заглянул в пергамент и отмолвил:
— А ведь это земли-то мои, моих покойных родителей. Есть ли у тебя, боярин, купчая?
Васьян сначала высокомерно посмотрел на Кирилла, одетого в разодранную и многошвейную рясу, но сразу понял, кто перед ним, засуетился:
— А во се… А во се…
— Купчую на триста рублей с пополонком должно иметь, — сурово уточнил Кирилл.
— А какой пополонок? Кажись, корова с телком?
— Видишь, значит, ведомо тебе и о добавке к деньгам, а твердишь свое «а во се» [38] .
Васьян Лукин понял, что проиграл тяжбу, но расставаться с облюбованными землями, которые он уж привык считать своими, было ему жаль, и он выразил желание немедленно заплатить требуемую сумму имеющимися у него новгородскими серебряными гривнами.
38
Частая ссылка на старые и не всегда точные «грамоты» словами «а во се» и породила знаменитое русское «авось».
Крестьянам он возместил, тоже серебром, их затраты на починок, на постройки клетей и хозяйственных дворов.
Братья Узкие в растерянности мяли в руках свои овчинные шапки: и радостно было, что жадоба-боярин наказан, однако ведь как бы и не их верх-то все же оказался… Но Кирилл еще раз выручил их.
Передав триста рублей в княжескую казну для возведения новой церкви в Москве, он объяснил, зачем пожаловал в Кремль. Узнал Василий, что Кирилл ничуть не увлекся своим новым положением игумена и остался таким, каким был прежде, смиренным и кротким с иноками, почитая старых, как братьев, и любя молодых, как детей. Вследствие почитания, которым он пользовался в Москве, в его келье всегда были люди. Все шли к нему со своими заботами, со своими делами, но и с бесконечной болтовней. Кирилл всех принимал, всех выслушивал, всем давал советы, однако смиренная его душа смущалась от шума и суеты. Хотя было ему уже шестьдесят лет, душа его жаждала новых аскетических подвигов. Много удивлялся Василий прошлой зимой, когда увидел Кирилла беснующимся юродивым. Хоть внятно говорили Сергий с Федором о причине такого перерождения кроткого монаха, однако не сразу понял Василий, что бывшим управляющим Кузьмой руководило сознание страшной виновности его перед Богом, что надобны огромные силы для борьбы с гордынностью души в ее самых тайных и скрытых проявлениях. Сумел Кирилл попрать тщеславие монашеской аскезы, нарочито отверг внешний образ добродетели и душевного покоя, и попервости даже игумен Федор не понял и не оценил его, прибегал к насилию над ним, только проницательный Сергий из Радонежа разглядел причины, по которым примерный монах добровольно принял на себя унижения и оскорбления: братия монастырская насмехалась над ним, мирские люди с презрением смотрели на юродивого, а он оттого чувствовал себя все более смиренным, кротким и благостным. Эта же
Без удивления, с полным пониманием отнесся Василий к просьбе Кирилла дать ему охранную грамоту для беспрепятственного поселения на севере, где-нибудь возле Белого озера, он только поинтересовался: почему именно туда, а не куда-нибудь в иное глухое место? Кирилл не сразу ответил. Хотел сначала рассказать о том, что слышал он глас Пречистой Божьей Матери и видел идущий с севера свет, когда в минуту душевного согласия читал акафист «Отрешимся от мира, вознесем помышления к Небу». Но не стал своей тайной делиться, боясь опять же обвинений в гордынности или избранности, попросил кротким взглядом, чтобы великий князь не настаивал на вопросе. Получив молчаливое согласие, сказал с большой живостью, с душевным облегчением:
— А к тому же… — Тут он опять кротко и виновато взглянул в глаза Василию, чуть осекся голосом, повторил: — Да, к тому же вот брат Ферапонт послан был мной по делам монастырским в дальнее Заволжье и зело хвалит те места. Отмолви-ка сам, Фоня — слуга Божий [39] .
Седой, кроткий видом инок вышел вперед:
— Земли там никем не заведомые — ничья княжеская нога не ступала, ничья христианская рука не махала. В лесу зверя видимо-невидимо — на каждом дереве соболь либо куница. А рыбы в реке — ковшом можно черпать, даже медведи ее с берега лапами гребут! Гребут и едят, прямо на бережке. Оттого, верно, мясо у тех медведей не вкусно, рыбой шибает, но и ягодников да мед ведающих косолапых пропасть. Всякой живности многое множество.
39
Ферапонт — по-гречески значит «слуга»
— А когда так, то крестьянам там место найдется? — спросил Кирилл и посмотрел на все еще в растерянной позе стоявших братьев Узких. — Там широко можно хозяйствовать.
Старший из братьев Кузьма первым нашелся:
— Куды как с добром! — Подумал чуток, взвешивая в уме неожиданный поворот дела и уже, видно, представляя себя сначала в дальней дороге, затем в новой насельнической жизни. Вдруг чело его омрачилось: — Вот грех какой: брательник у нас скуден телом, а в доме сам-пят. Надоть подсобить ему. Земличку житом он сам засадит, а вот подворье изжилось у него — анбар надо поновить, в скотном дворе какую малость, крышу на погребе перебрать..
— А Божьи-то люди небось тебя ждать станут! — поддержал понявший очень хорошо брата Семен. — Где уж нам самим дорогу в райскую землю отыскать…
— Мы погодим, — успокоил братьев Кирилл. — Не нынче и не завтра мы и сами отправляемся.
— А я вас снабжу жалованной грамоткой на огнищенское земледелие, — сказал Василий, и братья дружно стукнули лбами о пол.
— И нам с Ферапонтом, княже, — напомнил Кирилл. — Мы ведь уж с братцем твоим князем Андреем можайским межевую разъезжую грамотку скрепили по случаю развода его со старцами монастыря близ Судищного пути. Нам теперь охранная грамотка твоя надобна, поелику Андрей — князь удельный, под твоей державной рукой.
— Самолично Андрюшка грамотку скрепил? — усмехнулся Василий.
— Бояре его, но печать сам навесил — конь на ней скачущий, надпись: «Князь Андрей Дмитриевич».
— Удалец! Родился, помню, прямо перед самым приходом Тохтамыша в Москву… Конь, говоришь, скачущий?.. Ну что же, пора, прошел уж Андрюшка посажение, восьмой годик… — Василий говорил, а сам что-то на уме держал, решался на что-то Кирилл слушал с недоумением, ждал ответа на свою просьбу. Понял все, когда великий князь подозвал дьяков и велел одному из них писать для крестьян грамоту охранную, а другому для монахов — несудную, которая освобождала Кирилла в тяжбе с посторонними людьми от подсудности наместникам и волостителям и давала ему право судиться лишь прямо с самим великим князем. Хорошо знавшие свое дело Тимофей Ачкасов и Алексей Стромилов дружно заскрипели гусиными перьями.