Василий III
Шрифт:
– Ханский караул это. Одначе крымцам про наше посольство известно.
– Бона как!
– удивился Морозов.
– А я мыслил, сам никого в степи не повидал, так и меня никто не приметил. Ан по-иному получается.
– Их лазутчики нас давно высмотрели. А что мы их не видели, не удивительно. Они мастаки ужами ползать, - сказал толмач.
Боярин не слушал, спросил ворчливо:
– Стоять доколь будем? Вели трогать!
Крымская земля каменистая,
Крым пахнул на Сергуню жарким ветром, настораживал чужой непонятной речью.
От перешейка и до самого Бахчисарая посольский поезд сопровождал ханский мурза Исмаил, бритоголовый нахальный татарин. Сергуня приметил, как жадно посматривает мурза на гружёный обоз. Иногда пропустит вперёд себя весь поезд, потом, нахлёстывая своего тонконогого скакуна, промчится в голову, пристроится к боярской колымаге.
Но Твердя того не замечал, уткнётся носом в стоячий воротник, сопит. Толмач дьяка Морозова локтем толкнёт в бок, скажет:
– Дары ждёт мурза. Морозов посмеивается:
– У Родиона Зиновеича дождётся. Скуп боярин не в меру.
– А оделить мурзу надо бы. К пользе.
– Пускай о том Родион Зиновеич помыслит. Чего ему подсказывать, ещё обидится…
Посёлки у крымцев иные, чем на Руси деревня, и зовутся аулами. Подивился Сергуня татарским избам: длинные, на столбцах, и дворы лозовыми плетнями огорожены. Мужики-татары всё больше на конях, приоружно; а бабы, не поймёшь, где девка, а где старуха: в шароварах, платки цветастые с бахромой, и лица до самых глаз рукавом кофты прикрывают, чужого завидевши.
Мало в Крыму и деревьев, зато растут ягоды, каких Сергуня отродясь не вялы вал. Сорвал он кисть, ягоду в рот бросил, разжевал и долго плевался. Толмач до слёз смеялся.
– Экой ты неразумный. Зелёны ягоды жрёшь. Они по осени солодки, виноградом прозываются.
И ещё рассказал толмач, что Крым на море лежит. Кругом его обойди, везде вода. Только и есть дорога в Крым, так это по перешейку. Но Сергуне никак не понятно, толмач о воде говорит, а колодцев у татар мало, на воду они бедные. И ещё больше непонятно Сергуне, когда толмач сказал, будто в море вода солёная до горечи. Ни в Москве, ни в скиту такого Сергуня не встречал. Дома воду можно пить не только из колодца либо речки, но и из любой лужи…
Чем ближе подъезжал посольский поезд к столице ханства, тем чаще встречались аулы.
У самого города мурза Исмаил остановил поезд, залопотал по-своему, ткнул пальцем в видневшиеся в стороне от дороги строения. Толмач подошёл к боярской колымаге, перевёл:
– Сказывает, в город всем входить воспрещается. Такова ханская воля. Воинам и челяди в тех избах жить, а тя, боярин, с дьяками да возами, на коих подарки сложены, в караван-сарай провести.
Твердя недовольно затряс бородой:
– Не в чести московский посол у Менгли-Гирея!
Но не стал мурзе перечить, только и того, что взял с собой в караван-сарай ещё и Сергуню…
Бахчисарай, пыльный и грязный, в лощине. Вдали по одну руку меловые горы, по другую - скалистые. Сакли белые, плетнями
Улицы в Бахчисарае туда-сюда петляют.
Сергуня подумал, что Исмаил заблудился. Наконец они въехали во двор огороженного глинобитной стеной караван-сарая. У самых ворот росли высокие тополя. Сергуня голову задрал, чуть шапка не слетела. Ахнул. Ай да дерево, высокое, стройное.
К мурзе подошёл безбородый татарин. Исмаил долго наказывал ему, видно, говорил о русских послах, потом, даже не взглянув в их сторону, ускакал.
– Истинно слово, басурман проклятый, - проворчал Родион Зиновеич, следуя за хозяином караван-сарая.
Сергуня нёс за боярином короб с едой. Шли тёмными переходами, и Сергуня всё боялся упасть. Наконец они вступили в освещённый подслеповатым оконцем чуланчик, без единой скамьи и стола, зато с пушистым ковром по всему полу. Хозяин согнулся в поклоне, жестом обвёл чулан и удалился.
– Басурманы проклятые, - снова выругался Родион Зиновеич, - Ни сесть тебе, ни лечь. Ешь и то на полу. Экий народец окаянный.
– И со злости отпустил Сергуне затрещину.
– Чего рот раскрыл? Ставь короб да беги, пущай дьяки с толмачом проследят, как поклажу с возов сымать будут, ино растащат нехристи. От них всяко жди.
От яма к яму [214] , меняя коней, скакал гонец с письмом воеводы Василия Ивановича Шемячича к государю. Гнал он от самой литовской границы борзо, забыв про усталь. Вручая свиток, воевода наказывал: «Не медли».
214
Ям - почтовая станция.
Гонец молодой, ретивый. На смотрителей ямов покрикивал, торопил. У Можайска повстречались ему лихие люди, руку топором рассекли. Успел увернуться, а то насмерть бы зашибли. Тогда прощай воеводино письмо.
В Можайск въехал вечером. В людской у воеводы Сабурова перемотал руку, отъелся за несколько дней, и как сидел за столом, так и задремал.
Спал совсем мало. Растолкали. Напротив воевода сидит. Про гонца узнал, самолично спустился в людскую.
Воевода кивнул на руку.
– Поранили?
– Кость не перешибли, - ответил гонец, зевая.
– Тати ныне расшалились. Намедни посылал на них дружинников, да попробуй сыщи их. Лес хоть кого укроет… Ну а как там воевода Василий Иванович, не почал ещё рать противу литвин?
– Стоит войско наизготове, а ратью пока на Литву не хаживали. Верно, уж скоро. Слух был, король Сигизмунд войско в Смоленск послал. А в самой Литве шляхта со шляхтой задрались.
Воевода хихикнул:
– Коли б на что путное, а на шум да драку шляхта горазда. Это давным-давно всем ведомо.
– И заелозил. Лавка жалобно заскрипела.
– Когда к войску воротишься, поклонись Шемячичу.