Василий Каменский. Проза поэта

Каменский Василий Васильевич

И еще писалось в грамотах: «на Дону собираются многие казаки и хотят идти воровать на Волгу, взять Царицын и засесть там».

Атаман сермяжников

В полуторах верстах по Дону, от Черкасска, стоял старый нетронутый лес.

Сквозь коряжины да сучья дубовые, сквозь валежник да заросль тянулась корявая тропинка, продороженная скотом, к круглой поляне, где трава росла густая, вкусная.

Люди не ходили туда из-за сплошной стены колючего терновника, и еще болотины мешали, а сверху шатром раскинулись дубовые ветвины.

Когда свечерилось и пастух с высокого места засвирелил, призывая скот домой, по тропинке к круглой

поляне по одному, по два, по три стали собираться молодые донские казаки с загорелыми, веселыми лицами, а пуще валили беглые с сиротской дороги. Собралось всех пятьсот сорок два человека. Иные были вооружены и одеты подорожному. Держались гордо, строго, уверенно. Видно было, что шли на великое раздольное дело, на подвиги молодецкие.

В горящих глазах звенела стремительная молодость, и в упругих движениях чувствовалась отважная сила, готовность к борьбе и ко всяким случайностям судьбы.

А как только пришел еще один казак, пятьсот сорок третий, все сразу встрепенулись, будто соколы взлететь приготовились.

Тихим, но радостным звоном упал в лесную поляну приветный голос пришедшего:

— От неба до земли поклон вашей удалой вольности, братья.

— Здорово, Степан! В час добрый да легкий! Ты с нами! Вот слетелись, — знай — дорогу указывай! Веди напролом голытьбу!

Степан оглядел всех ясно-зорким взглядом, и чудесной радугой вдруг расцветилось его небоглазое лицо:

— Дорогу указывать должно атаману, а каковский я атаман — и сам не ведаю.

— Мы ведаем! Мы тебя избираем в атаманы, Степан Тимофеич, — сочно галдели крепкие голоса сермяжников.

— По воле нашей атаманом будь! Разве зря на сиротских дорогах голытьба орет: выбирай, ребята, Разина Степана, сына Тимофеева, — у него крутая голова на широких плечах и силища матерая. У него — речь величавая, кровь казацкая, вольная, бурливая, а ума-разума на всех нас хватит. Вот тебя, батюшко, и выбираем атаманом. Али сердце голытьбы не чует, кого нам вожаком поставить! Это дело — решенное, полюбовное. Все готовы, знай — веди, ты и в походах бывал.

Степан выпрямился, приосанился, взметнул кудрями:

— Не хочу ломаться, не хочу золотого времячка терять, а хочу только молвить — сумею ли вашим атаманом быть? Хватит ли буйной головушки на дело великое, на почин затейный?

— Сумеешь! Хватит! Выбираем! Ставим! — звенели колокольным звоном переливные восторги.

— Ужо царёво рыло своротим! Сами на трон сядем! Сами управлять будем по-сермяжному! Освободим бедноту крепостную! Приступом остроги возьмем! Князей, воевод, помещиков, дворян, купцов перещелкаем, как орехи! Эй, царская боярщина, берегись: бревнами станем лупить по жирным зарылбам! Отведем свою душеньку за мучительства! Кровь нашу правители да помещики заме-сто щей хлебали, смотри: одни кости остались. Отведаем, похлебаем и мы кровушки господской, сусла боярского. Чем хуже наше брюхо мякинное!

— Ой, шибко весело слушать мне вас, удальцы отпетые, — улыбался солнцем Степан, — знать и впрямь времячко приспело спелое, выросла в лугах трава. Знать и впрямь наш первый путь на Волгу-матушку лежит. Туда и попрем для почина. Волоком с Дону на Волгу попрем. Готовы ли струги?

— Ждут в кустах!

— Коли ждут — не будем томить их. А только сперва наведем ратный порядок. Всех стругов тридцать три.

— Нас здесь пятьсот сорок три.

— Ого! Ладно! Да голытьбы у Телячьего острога ждет сотни три. В струги, что побольше, сядем по три десятка, а где по два. Меня не в счет. Придется со струга на струг то и дело перебегать, речи станут атаманские сказывать, да пуще советы заводить. Остатнее — пособит судьба. Сказано — сделано. Али не так?

И чихнул Степан.

А удальцы пожелали

залпом:

Чох на ветер, Кожу на шест, Мясо собакам, Кости в ров, — Степан Тимофеевич, Будь здоров!

На вечное здоровье чихнул атаман.

Прощание

В путь-дороженьку дальнюю снаряжались струги, — вот-вот, гордо выпятив груди-паруса, выплывут лебединой густой стаей и понесут волю крылатую вверх по Дону, а оттуда подымутся волоком и на Волге приют найдут.

Опершись плечом о ствол коренастого дуба, смотрел прощальными глазами Степан на солнечную зыбь родного Дона, а у ног муженька в грустинном молчании сидела Алёна.

Тихо, бережно пел Степан:

Ты знай, сиротинная, Жизнь испытанная, Что дорога твоя — Ой, да грустинная, Ты знай, горемычная, Доля сермяжная. Что дорога твоя — Ой, хмельно-бражная,

И потом, про себя будто:

— Бегут… бегут… бегут сермяжники… Велика дорога сиротской голытьбы. Бегут… бегут… Вот как будто на яву вижу — текут. Будто людская река течет. И теченье чую, слышу. Бегут… Кто из княжеских крепостных конюшен. Кто из острога, да из-под плети. Кто из царских-стрелецких хором да из-под виселицы. Голодные, серые, обездоленные, измызганные. Бегут, спешат. Скорей, скорей! Ох, свет Алёна! Алёнушка! Ну и жизнь накатывается — чистый праздник. Знай, пошевеливайся! Того и гляди, сермяжники сюда сбегутся в условленное местечко в назначенный час. Дело решенное. Ух, и чешутся руки, а кровь бурлит, будто кипяток в печке. Ну, Алёна, не тужи, — не за смертью едем…

Сквозь слезы горючие причитала Алёна, припав к ногам любимого:

— Ой, страшно мне. Благословить хочу и отпустить боюсь. Ой, трудно мне станет покинутой жить, да с малыми ребятами Как я? Что я? И зачем тебе бремя нести?

Боюсь за тебя, и радуюсь за дело твое, и сама не пойму — почему сердце щемит, ой, болит…

— А ты, Алёнушка, помни, — утешал Степан, — не за себя несу свою голову, а за братьев сермяжных, обиженных. Знать, сама судьба посылает нас померяться силушкой с царской опричиной. Видно, невтерпеж стало жить голытьбе от зверской управы князей да богачей. Значит, невтерпеж, коли горем кишат сиротские дороги.

И надо, ой, надо лупить врагов кистенем по башке.

— Ах, Степан… на какую затею идешь…

— На затею кумачовую, на затею такую разудальную, чтобы века вспоминали. Такое вот верное, великое, наше сермяжное дело! И ты пойми меня. Пойми. Не сам ведь в атаманы напросился, даже не думал о почете таком, а людская молва родила меня, — выкинула, как волну на берег, и не под стать мне от высокой доли отказываться, ежели голытьба на мою головушку надеется. Не тужи, а гордись. Мне и самому тяжко разлучаться с тобой, Алёнушка, да с малыми детенышами, мне и самому надо было выбрать одну из двух дорог, или жить на Дону для себя да вчуже мучиться мученски за страданья обездоленных, или жить и ратовать за кровное дело народное, за разгул нашей удалой вольности, за правду голытьбы, за устройство казацкое на всей земле русской от Дона до Белого моря. Вот и выбрал я эту людскую дорогу широкую и по ней пойду с удальцами. А ты, Алёнушка, уразумей это, не кручинься, не кори. Пойми сердцем.