Василий Пятов
Шрифт:
— Весьма рад был познакомиться с вами, господин Пятов, — сказал на прощанье Бутаков. — Остаюсь вашим покорным слугой. Спасибо вам от имени русских моряков.
Пятов с чувством пожал ему руку и взволнованно ответил:
— Это самая большая награда, ваше превосходительство. Я никогда не забуду нашей встречи…
На следующий день Пятов отправился в департамент мануфактур и торговли. Разыскав нужный стол, он протянул свои бумаги. Чиновник взял их и не спеша прочел вслух:
— «Прошение на привилегию»… «изобретены мною система газосварочной печи и катальной машины для выделки толстого железа на броню для плавучих батарей…»
Вскинув глаза на посетителя,
— Ишь вы, батенька, куда вознеслись. Но принять прошение, конечно, можно. Однако придется обождать, пока их превосходительство это дело рассмотрит и даст ему законный ход. А их превосходительству докладывать будет их высокоблагородие господин надворный советник, которому я направляю ваши бумаги, как придет время.
— Господин коллежский регистратор, — с беспокойством сказал Пятов, — дело-то ведь срочное, государственное и не терпит промедления. Отечество в нем сильнейшим образом заинтересовано. Ведь вы только извольте вникнуть…
— Нужды в этом нет, господин… господин Пятов, — строго перебил чиновник, найдя в бумаге его фамилию,— никому не дозволено нарушать установленный порядок рассмотрения привилегий…
В морском министерстве чиновники сообщили Пятову, что увидеть генерал-адмирала — дело очень трудное и потребует много времени. В крайнем случае они брались провести его к начальнику одного из департаментов, намекая при этом, что такое одолжение с их стороны требует солидного вознаграждения. Пятов переходил из одной комнаты в другую, но к кому бы он ни обращался, все только разводили руками. «Ничего, сударь, нельзя сделать, доступ к генерал-адмиралу имеют очень немногие», — отвечали ему. «Что же делать? — думал изобретатель. — Неужели с самого начала я потерплю неудачу?» И он упрямо продолжал свой безнадежный путь, как будто каждый шаг приближал его к генерал-адмиралу.
— Если не ошибаюсь, господин Пятов? — услышал он неожиданно за своей спиной чей-то звонкий голос.
Пятов обернулся. Перед ним стоял румяный молодой офицер.
— Ну, конечно же, это вы и есть. О, да вы меня не узнаете?… — воскликнул он, заметив удивление на лице Пятова. — По чести говоря, это вполне естественно. Но у меня редкая память на лица. Вот я вам сейчас напомню. Это было зимой 1855 года. Я приезжал к академику Якоби с пакетом от генерал-адмирала, а потом пришли вы. Там был еще адмирал Чернявский. Ах, как я себя тогда глупо вел.
Он весело расхохотался.
Пятов тотчас вспомнил молодого офицера, его смущенный вид, когда Якоби, собравшись представить его Пятову, вдруг обнаружил, что сам еще не знаком с ним. И уже по какой-то особенной инерции памяти, когда один всплывший из прошлого факт тянет за собой другие, Пятов вспомнил, как вскочил со стула молодой офицер и бойко отрапортовал: «Мичман Сокольский, офицер для особых поручений при его высочестве генерал-адмирале».
— Вы — мичман Сокольский? — еще не веря себе, спросил Пятов.
— Да, я. Но, с вашего позволения, уже лейтенант, — с гордостью ответил Сокольский и поспешно добавил. — Вы не думайте, что я все это время при генерал-адмирале состоял. После войны я почти три года плавал на Черном море и находился под начальством самого адмирала Бутакова. Я его ученик, — с гордостью закончил он.
Пятов с улыбкой смотрел на румяное лицо своего собеседника.
— Да, я все о себе, — опомнился Сокольский. — Вы ведь, кажется, металлург? Что же привело вас к нам, в адмиралтейство?
— А сейчас вы состоите при генерал-адмирале? — сразу вдруг став серьезным, спросил его Пятов.
— Да, временно состою. Но скоро жду нового назначения, уже в Балтийский флот.
— В таком случае разрешите посвятить вас в свое дело.
И Пятов, понизив голос, кратко рассказал Сокольскому о своем изобретении,
— Не будем терять время, — решительно сказал Сокольский, едва дослушав рассказ Пятова. — Едемте сейчас же к генерал-адмиралу. Он в Стрельне, и вы будете говорить с ним. Он должен сделать все. Пойдемте, меня ждет внизу экипаж.
Минуту спустя они уже ехали по улицам Петербурга, направляясь к морю.
Пятов сидел молча, полузакрыв глаза и устало откинувшись на мягкую спинку сиденья. Сокольский некоторое время тоже молчал, с сочувствием поглядывая на утомленное, осунувшееся лицо своего спутника. Потом он решил отвлечь Пятова от грустных мыслей.
— Я вам расскажу, если хотите, о своем учителе, адмирале Бутакове, — начал он. — Что это за редкий человек! То, что он великолепный моряк, это все знают. А вот человек…
Легкое оживление промелькнуло на лице Пятова. Он собрался было сказать, что знает Бутакова, знает именно как человека, что никогда не забудет встречи с ним у Якоби. Но говорить не хотелось, хотелось вот так, неподвижно, полузакрыв глаза, молча слушать другого.
— Вы знаете, как у нас на флоте? — с увлечением продолжал Сокольский. — Многие считают, что моряка хорошей закалки может воспитать только бездушная жесткая дисциплина. Послушали бы вы, как ругают своих подчиненных и кричат на них некоторые адмиралы. Чуть что, они в такую ярость приходят, только держись, ругань и крики слышны по всему кораблю. Не то Бутаков… Вот помню такой случай. Однажды вызвал он меня и приказал на следующее утро отправиться на катере из Николаева в Одессу с очень срочным пакетом. Еще до восхода солнца был я на пристани. Смотрю — катера нет. Ждал, ждал, наконец, вернулся к адмиралу. Он только встал. «В чем дело?» — спрашивает. — «Отчего вы еще не уехали?» Докладываю ему. «Не может быть», — отвечает и приказывает вестовому позвать лейтенанта Терентьева, своего флаг-офицера. В первый раз видел я адмирала таким раздосадованным. А сам, сгоряча, подливаю масла в огонь. «Ужасно, — говорю,— досадно. Время-то ведь дорого». Адмирал молчит, хмурится. Входит Терентьев. «Отчего катера нет на пристани?» — спрашивает Бутаков. Лицо у флаг-офицера делается чуть ли не багровым. «Виноват, — отвечает, — забыл, ваше превосходительство». Мало еще зная адмирала и видя, как он взволнован, я ожидал бури. Но он лишь пристально посмотрел на Терентьева, и я замечаю, что лицо его делается вдруг спокойнее. Он медленно берет сигару, обрезает ее, медленно зажигает спичку, закуривает. Затянувшись раз, другой, всего только и сказал: «Нехорошо», потом добавил: «Распорядитесь немедленно». Лейтенант стремглав выскочил из комнаты, и через полчаса катер был готов. Вот какова у Бутакова выдержка и как глубоко он знает людей, человеческую душу. Это, кажется, единственный случай, когда он отступил от устава, но он избрал худшее наказание. Когда после я спросил у Терентьева: «А ведь легче бы отсидеть неделю под арестом, чем услышать это «нехорошо»? — «С удовольствием месяц лучше отсидел бы», — ответил Терентьев.
Сокольский замолчал, весь уйдя в воспоминания, и мягкая улыбка блуждала по его лицу. Пятов тоже молчал. Он думал о том, что этот рассказ удивительно совпадает с его собственным представлением о Бутакове. И оттого, что где-то живет и действует этот человек, ему вдруг стало легко на душе. Он открыл глаза и огляделся.
Они ехали по загородному шоссе. В сгущавшемся сумраке мелькали огоньки в окнах дач. Шелестели темные кроны деревьев. Невдалеке слышен был шум прибоя. Ветер доносил оттуда соленый запах моря…