Василий Шуйский
Шрифт:
А что же Грозный? Почему он не решился покинуть Псков?
Вот роспись войска, бывшего под рукой царя: 10 532 дворянина, 3119 стрельцов и казаков, 23 641 человек ополчения и татарской конницы. Всего чуть больше тридцати семи тысяч ратников.
Но в это же самое время шведский король Юхан III послал под Нарву корабли и десять тысяч солдат. Город держал осаду, ожидая помощи. Могли всякий день объявиться крымские татары. В какую сторону кидаться, что спасать? Увял Иван Васильевич. Погасли глаза, спина выгнулась горбом.
Однажды вечером царь пришел в дом, где стоял князь Василий Иванович Шуйский. Застал рынду за книгой. Прочитал, скользя пальцем по странице:
— «Не удивляйтесь, что иудеев я назвал жалкими… Они были ветвями святого корня, но отломились: мы не принадлежали к корню и принесли плод благочестия. Они с малолетства читали пророков и распяли Того, о Ком возвещали пророки: мы не слышали божественных глаголов, и Тому, о Ком предсказано в них, воздали поклонение. Вот почему жалкие они…»
Спросил:
— Скажи, а почему я жалок, как иудей?
— Смилуйся, государь! Может ли раб иметь подобное помышление о господине?
— О самом Господе Боге думают преподло. Знаю: зло неотмщенным не бывает. Я велел убить твоего деда, посадил на кол друга детства Федора Овчину, отсек голову Ивану Дорогобужскому — и получил свое. При всем честном народе дюжина нянек уронила в воду моего первенца Дмитрия. Тотчас и выловили, а Бог взял его у меня… Города вот теперь забирает. А за них кровью плачено, — посмотрел на князя, будто в снег окунул. — Люблю твое молчание… Пошли.
На дворе ждала побитая кибитка. На козлах сидели двое. Выехали за стену крепости, покатили берегом реки Великой, Остановились перед избушкой. Князь сунулся идти первым, заслоняя царя, но тот придержал его и сам открыл дверь.
Хорошо пахло сушеными грибами. Под крохотным окошком у стола сидел старичок, насаживая на нитку грибы. Тут же на столе сидела мышь.
— Норушка! Погляди, какие гости к нам пожаловали! — не повернув головы к вошедшим, сказал старец.
Мышь обмерла, потом заметалась по столу, скакнула на пол, исчезла.
— Завидя тебя, горе ты наше, даже бессловесная тварь мертвеет, а потом бежит без оглядки, — покачал сокрушенно головою старик, перед Иваном Васильевичем не вставая, не кланяясь. — Пришел узнать, что у тебя впереди?
Грозный дальше порога не шел, и Василию Ивановичу приходилось тесниться уж на самом порожке, он и дверь-то не имел возможности за собой притворить как следует.
— Не томи слугу своего! — сказал старец сердито. — Это нынче он тебе не ровня.
Грозный испуганно оглянулся, шагнул в избу, князь Василий, более всего озабоченный незатворенной дверью, вошёл и затворил ее наконец.
— Прости меня, Микула Свят! — Иван Грозный опустился на колен» перед старцем.
— Твои поклоны не дорого стоят, — засмеялся спаситель Пскова. — А прощать тебя не смею. Посмеет ли Господь Бог?
— Со всех
— Все, что от тебя, — станет прахом и пылью. Не забудут имени твоего. Еще и поклоняться ему будут.
— Еще скажи, старик! Еще! Что завтра будет?
— Что тебе говорить — все равно к ворожеям поскачешь… Ты давно плакал, царь?
— Давно. По жене моей, по Настасье.
— Ах, Ваня, Ваня, плакать тебе, как малому дитяте. Всю слободку свою слезами зальешь. Слава Богу, не кровью! А соски тебе не дадут.
Иван Васильевич поискал на поясе, достал золотой, положил на край стола.
— Норушка! Иди скорей! Нас с тобой, как воевод, наградили! Ты уж и Норушке пожалуй золотца!
— Больше нет со мной, — сказал Грозный.
Князь Василий Иванович, торопясь, сорвал с пальца перстень.
— Вот, возьми.
— Мне не нужно, — замахал руками Микула Свят. — Это Норушке.
Мышь снова явилась на столе, обнюхивала золото.
— Ступайте с Богом! — сказал гостям блаженный и крикнул вдогонку: — Эй, Василий! Бедненький! Я о тебе сам поплачу, с небес.
Назад ехали быстро. Иван Васильевич злился.
— Озолотили, дураки, дурака!
Но уже на следующий день великий государь в единочасье собрался и уехал в Москву, увез сына и весь свой двор.
Не от врага бежал Иван Васильевич — от самого себя. Видно, почувствовал смертельную немочь. Добравшись до Александровской слободы, до крепости своей, слег. Был в беспамятстве, а как очнулся, послал в Москву гонцов за боярами, за митрополитом.
Встретил духовенство и синклит лежа на высоких подушках, сказал внятно:
— Выберите, пока жив, царя, дабы не осиротело царство в жестокую годину нашествия. Выберите из князей Рюрикова рода, из гедиминовичей… Воля ваша. Однако ж родовитее многих мой сын Иван. Он и рюрикович, он и гедиминович, и с багрянородными Мономахами — одна кровь… Совершите деяние без мешканья, желаю ко Господу отойти в спокойствии за царство… Меня же простите, коли сил в себе найдете простить…
Побледнел, закрыл глаза. К царю врачи кинулись, а бояре вышли. Духовенство вскоре тоже выставили.
Думу думать бояре уселись в слободе. Судили, рядили, составили приговор — присягать царевичу Ивану Ивановичу. Поспешили известить о том умирающего, но умирающий ожил.
И уже через неделю нещадно побил палкой сына. При живом отце посмел позариться на достояние отцовское — на священные царские регалии, на трон, на власть, славу.
Москва ждала новых многих казней, да Господь миловал. Болезнь царя не была притворной, он, хоть и поднялся с постели, сил в себе не чувствовал, а жизнь приготовила ему еще одно испытание. Захворала и умерла цветущая красотой и здоровьем Василиса Мелентьева. Горе придавило гнев, утихомирило.