Василий Шуйский

Бахревский Владислав Анатольевич

За шатрами приказано смотреть Гневошу Извекову.

А вот имена тех, кто спал у государя в изголовье, охраняя сон и жизнь: князь Василий Федорович Скопин-Шуйский; князь Василий да князь Андрей Ивановичи Шуйские, Верига Бельский, Григорий Бельский, Иван Бобрищев-Пушкин. Последний был царским сокольничим.

О Крымском хане вестей не приходило. Повеселевший Иван Васильевич решил позабавить себя соколиной охотой.

Взял, кроме сокольников, сотню стрельцов да сотню из своего дворового

чина.

Богдан Бельский высказал государю сомнение:

— Не мало ли людей для твоего царского величества?

— Если бы венец не отягощал мою бедную голову, — усмехнулся Грозный, — никого бы не позвал. Сладость охоты: самому искать, самому добыть. С вами, горластыми, даже лесных птичек не послушаешь, зверь прочь бежит как от чумы.

Поехали в пойму, где были старицы, а в старицах — утки, гуси, лебеди.

Первым пустили белого как снег кречета. Его с Печоры привезли.

Радуясь свободе, небу, солнцу, кречет круг за кругом взмывал с высоты на высоту, изумляя даже сокольников.

— Да где он? — волновался Иван Васильевич. — Шуйский, где он?

Василий Иванович раз-другой указал, а потом потерял его из виду: глаза слезой залило.

— Э-э! — махнул рукой на князя государь. — Где тебе углядеть! Глазки-то как таракашки. Пушкин! Показывай!

— Падает, государь!

— Вижу! — закричал в восторге Иван Васильевич.

На кого напал кречет, понять было невозможно, но от птицы только пух полетел. А кречет не пожелал снизойти со своих высот, снова сделал с дюжину ставок и вдруг пал с неба, заразил у самой воды изумрудного селезня.

Пускали потом челигов, декомытов, но более всех запомнился лет и удар печорского бойца.

— Птицы у меня — охотники на загляденье, — сказал Иван Васильевич свите, — а вот много ли вы стоите?

Пустили голубей. Придворные принялись в очередь пускать стрелы. Многие мазали, но иные попадали. Превзошел же всех Богдан Бельский: три стрелы — три птицы.

— Голуби как куры, — сказал Грозный. — И велики, и летают, подставляясь стреле. Ну-ка добудьте малую, быструю птаху. Вон как трясогузки пырхают!

Гневош Извеков попал в трясогузку с четвертой стрелы, Татищев с третьей.

— Ну, а ты, герой? — обратился Иван Васильевич к Бельскому и глянул на Шуйского. — Князь Василий, ты же у меня хранитель большого саадака, лучник из лучников, что же ты-то не стреляешь, не веселишь меня?

Все воззрились на Василия Ивановича с усмешечками: первый лучник выглядел подслеповатым.

— Изволь, великий государь, — сказал Шуйский, принимая от Баима Воейкова лук и стрелу.

Тут крикнул Бельский:

— Государь, на твое и мое счастье! — Тетива фыркнула, перышки на стреле свистнули, и птичка, летевшая высоко и быстро, остановилась в небе.

И когда она остановилась, пронзенная стрелой Бельского, ее вдруг подбросило еще раз, и на землю она принесла две стрелы.

Все удивились и наконец догадались поглядеть на князя Шуйского.

— Ты стрелял?! — изумился Иван Васильевич. Князь показал, что лук у него без стрелы. — А еще можешь?

— Баим, дай две стрелы! — попросил Василий Иванович.

Зрители затаились, ожидая птички.

— Летит! — крикнул Грозный.

Посвист, еще посвист, и вот уже птица на земле, убитая дважды.

— Вот кто у меня большой саадак носит! — зыркнул глазами Иван Васильевич на насмешников. — Тебе и полк не грех пожаловать, князь Шуйский.

На радостях, что охота удалась, государь устроил веселый пир. Поднес на пиру серебряную чару сокольничему Бобрищеву-Пушкину за белого дивного кречета. Богдан Бельский, который смотрел за царским шеломом, получил в дар серебряный кубок, а князь Василий Иванович Шуйский — кубок из оникса, оправленный в позлащенное серебро.

Вдруг прискакал Борис Годунов из Москвы. Царь поманил его к себе, посадил рядом, и Борис нашептал царю некое известие.

— Экая новость! — сказал Грозный громко. — Кознями турецкого султана Польскую корону напялил на себя семиградский князек Степка Баторий. Заодно и королевну Анну ему присовокупили. Что Бог ни делает — к лучшему. А ну, гуляй!

Иван Васильевич, пригублявший вино, принялся опрокидывать кубки, показывая пирующим сухое дно.

Был и пляс, где всяк норовил потешить государя. Кто колесом ходил, кто лягушкой скакал… На исходе дня утомились наконец, а Иван Васильевич совсем захмелел, лег в уголку и заснул.

Тотчас и пир закончился. Лишние люди убрались, свои глядели на великого государя жалеючи.

— Никогда Иван Васильевич не спьянялся! — дивился Богдан Бельский, становясь на колени перед государем. — Господи, не дай ему постареть! Возьми от меня мою молодость, ему отдай!

Заплакал.

— Вино любого молодца с ног собьет! — недовольно сказал Годунов. — Государь сильнее любого из нас… Чем слезы лить, приготовьте доброго похмелья, чтоб поутру голова у Ивана Васильевича не трещала.

— Надо простокваши великому государю принести, — посоветовал постельник Тимофей Хлопов. — Государь проснется ночью, попьет, а утром будет здрав.

— Вон сколько сединок-то! — не унимался Богдан Бельский. — Я — русый, а ты, Борис, чернявая голова, мог бы свою черноту сменять на государево серебро.

— Отступи от государя! — сказал сердито Годунов. — Поди проспись. Государю воздух надобен.

Иван Васильевич вдруг открыл глаза, посмотрел на слуг своих ясно и серьезно.