Васька
Шрифт:
— А с чирьями у вас тоже на работу гоняют?
— Тебе что, отгул надо? Утомился, стоявши? — Митя забыл о Тате и говорил во весь голос. Негодование захлестнуло его. — Утомился?
— Утомился, — согласился Осип. — Чуть не час околачиваюсь. Не берут. Два бы билета враз взяли, а один не берут. Другой раз два давай, с одним ходить никакого расчета нету… Мадама, билетик не надо?
Митя схватил его за плечо, повернул к себе и замахнулся. Дама взвизгнула.
— А ну вдарь. — Осип закрыл глаза и сунул левую руку неглубоко в карман.
Хорошо, что Тата встала между ними. Если бы не она, свежий комсорг не оправдал бы высокого доверия.
— Где билет? — заторопилась она. — Прекрати, Митя! Я беру, беру! Давайте! Беру! Митя, прекрати!
Прищемив
— А теперь слушайте меня внимательно, — остановила его Тата. — Этот билет я вам дарю. При свидетелях. Берите, не стесняйтесь. И потрудитесь просмотреть картину до конца. Когда мы увидимся снова, попрошу рассказать содержание.
— Это еще что! — рванулся Митя.
Осип поглядел на него, проговорил озабоченно:
— Не бойся. Не отобью.
Тата прыснула. Ей было неведомо, сколько хлопот доставит им этот уродец в лохматой кепке.
6
Через неделю после исторического посещения жизнь на шахте вошла в обычную колею.
Утром Федор Ефимович распорядился вернуть ковровую дорожку в библиотеку, переслал длинный чертеж с надписью «Внимание! Американская проекция» инженеру Бибикову и, расположившись в мягком кресле, стал глядеть на забитый папками шкаф.
На шкафу давно пылилась фигура атлета, выполненная по заказу авиахима из папье-маше. Темные пятна на теле нагого Антиноя обозначали самые уязвимые места при поражении ипритом. Федор Ефимович привычно задумался о близкой войне, о бдительности, и влажные глаза его заволоклись служебной дремотой.
Стол начальника стоял в глубине большого зала, наполненного техниками, лаборантами, нормировщиками и чертежницами. Федор Ефимович вынул из бронзового кубка карандашик, положил перед собой чистый лист бумаги и стал дожидаться, когда что-нибудь напишется. Бездельничать на глазах у всех было неловко, а проявлять производственную активность Федор Ефимович опасался: номера проката, типы насосов, юрские горизонты, американские проекции были для него книгой за семью печатями. Однажды он распорядился пускать в дело цемент без испытания кубиков, и всей шахте пришлось три дня выламывать бракованный свод. А всезнайка Бибиков на каждом углу стал рассказывать про древнекитайского императора Шуня. Оказывается, мудрый богдыхан во время своего длительного царствования почтительно сидел, обратившись лицом к югу, и ни во что не вмешивался. И за время его правления Поднебесная империя достигла райского благоденствия. Федор Ефимович, выслушав байку, смолчал. Только нежно-розовая, цвета коровьего вымени, лысина его и лежачие уши накалились докрасна. А вечером он назначил совещание и продержал весь техотдел до глубокой ночи, чтобы как следует прочувствовали, где Поднебесная империя, а где Российская Федерация.
Федор Ефимович предпочитал беседовать с подчиненными на равных. Любил шутку и простоту в обращении. Примет звеньевого под руку, заведет в угол и секретничает: «Ты лучше в данный момент этого вопроса не поднимай». Или: «Норму, конечно, гони, но помни: чтобы не капало!» Если же комсомолец поперечничал или, еще того хуже, позволял себе потрепать брата-начальника по плечу, очередная получка его по неизвестной причине усыхала на красненькую.
Федор Ефимович терпеть не мог, когда сотрудники конторы приветствовали его появление вставанием. Он огорчался, отмахивался: «Что я вам, государственный гимн?.. Садитесь, садитесь…» — и торопился к своему креслу. Если не вставали, огорчался еще больше, потому что авторитет, положенный не ему лично, а месту, которое он занимал, должен отмеряться без недовеса.
Из задумчивости Федора Ефимовича вывела секретарша Надя. Она принесла на подпись приказ.
Начальник с размаху подписал первый экземпляр и стал с интересом наблюдать, как Надя, усевшись за своим крохотным столиком, проставляла номер, помечала на копиях «с подлинным верно», пробивала
Дубликат приказа был вывешен на фанерном щите, и Федор Ефимович загадал, кто первый подойдет читать.
Не подходил никто.
«Распустились, — подумал Федор Ефимович. — Надо посоветоваться с парторгом да подзадержать отдел после работы… Пущай продумают разницу между коммуной и сельскохозяйственной артелью».
Он поднялся и, подавая урок служебного этикета, пошел читать сам.
Приказ начинался солидно: «Капиталистический мир задыхается в тисках мирового кризиса. Они ищут выхода путем эксплуатации пролетариата и в подготовке войны. Нашим долгом является крепить мощь и обороноспособность, залогом чего являются перевыполнение плана проходки и бетонных работ на шахте и бережное отношение к инструменту».
Дальше шли параграфы. Кто-то увольнялся в декрет, у кого-то вычли за сломанный лом шесть рублей ноль две копейки. «Вон у меня какие Поддубные! — удивился начальник. — Лома ломают!» Он вернулся на место, привычно уставился на обожженного ипритом голыша и стал обдумывать, как могли ухитриться поломать лом. И вдруг по сонным мозгам его проплыл параграф пятый: «Чугуевой М. Ф. — разнорабочей. Объявить выговор за самовольный уход с рабочего места без разрешения».
«Да ведь это та самая Чугуева? — похолодел он. — Какой может быть выговор?! Что они? С ума посходили?»
Он поманил Надю, спросил на ухо, кто составлял проект приказа, оказалось, инженер Бибиков.
— Сыми! — тихо повелел Федор Ефимович.
Приказ был снят и все экземпляры порваны на мелкие квадратики собственноручно Федором Ефимовичем.
— Бери карандаш, — велел он Наде. — Не этот. Вот этот. Пиши. «Рапорт». Быстрей давай! С новой строки. «Чугуева направлена в ударную бригаду Платонова согласно Вашего указания». Всю Чугуеву большой буквой. Инициалы проставишь. Обратно с новой строки. «Спущены указания. Создать Чугуевой…» Обратно инициалы. Обстановку и тому подобное. Начальник и тому подобное. В скобках — Лобода. Давай печатай быстрей! Давай, давай… Чего тебе непонятно? Все понятно. Сверху: «Настоящим докладываю. Личную просьбу Чугуевой рассмотрели». Всю Чугуеву большой буквой… Давай, давай! Пущай Бибиков запятые раскидает.
— Я сама семилетку кончала, Федор Ефимович, — напомнила Надя.
— Давай, давай! Ты — семилетку, а он — Александровский институт. Сама знаешь, кому пишем.
Отослав рапорт с нарочным, Федор Ефимович снова притих. Кто бы подумал, что безропотная ударница с гравиемойки окажется такой настырной. Не слыхать ее было, не видать, и вдруг на тебе! Показала норов. Под землю приспичило. К Платонову. Первого Прораба и того не испугалась. И что с ней приключилось? Почему бежит с гравиемойки? Может, прораб Утургаури обижает? Вроде бы нет. Обижал бы, куда угодно пошла. А ей приспичило к Платонову. Может, слава бригады прельстила? Непохоже. Она, я думаю, не понимает, что главней — орден Красного Знамени или значок ЗОТ. Может, там, в платоновской бригаде, миленок у ней завелся? Надо проверить… Вот интересно: в массе все одинаковые, а каждая отдельная единица — загадка природы…
Федор Ефимович хоть и глядел на южную сторону, а все-таки первый вспомнил про Чугуеву. Не вспомнил бы, пустил на самотек, так и осталась бы она на гравиемойке, и вышестоящее указание не было бы выполнено.
«Постой, постой! — начальник насторожился. — Чугуевой-то никто не пособил! Ни шахтком, ни новый комсорг, никто не догадался!»
Лежачие уши Федора Ефимовича стали накаляться. Конторский скороход давно уже доставил рапорт в высшие инстанции, Федору Ефимовичу представились алая тяжелая папка, сияющая золотом прянично впечатанного слова «к докладу», матово-бледные руки Первого Прораба, открывающие ее, серебристый испод переплета, паточно истекающий муаровыми узорами, и среди документов международного значения бумажка с разборчивой подписью «Лобода».