Васька
Шрифт:
— Надя! — вскрикнул Федор Ефимович. — Срочно Чугуеву!
Пока бегали за Чугуевой, Федор Ефимович пытался вникнуть в ее анкету и автобиографию. Попытка не удалась. Корявые буквы плыли перед глазами, а папка личного дела упорно норовила закрыться.
Наконец Чугуеву привели. Из-за кучи платков глядели на начальника испуганные глаза.
— Чего замоталась? — приветствовал ее Федор Ефимович. — На дворе холодно?
Она принялась было отвечать, заметила на папке большой номер, черные буквы своей фамилии, и ее ударило будто током: «Все! Левша доказал.
— Чего это ты? — Федор Ефимович заботливо наклонился над ней. — Сомлела?
— Оробела… — пробормотала Чугуева.
— Ну вот, оробела, — огорчился Федор Ефимович. Впрочем, если подчиненные вовсе не робели, он огорчался еще больше. — Такая устойчивая девка, двух мужиков пересилила, а тут на ногах не стоит. Чего нас пужаться? Мы не звери, мы руководители. Распеленайся, тепло… Вот так. Я тебя, Маргарита батьковна, не для своего, а для твоего удовольствия пригласил, — начальник вернулся за письменный стол, стал читать личное дело и, не прерывая чтения, задавал посторонние вопросы: «Газету выписываешь?» или «В профсоюз заплатила?»
Потом отложил дело и спросил напрямик:
— Скажи мне, пожалуйста, почему ты к Платонову собралась? По каким соображениям?
— Машины… — с трудом проговорила Чугуева.
— Какие машины? Чего тебя, лихоманка колотит?
— Машины… с почтамта пригнали… Грузить надо.
— Обожди про машины. Обожди, обожди, обожди. Разъясни сперва, кто тебя к Платонову приманивает. У проходчиков работа тяжелая, опасная, взрывные работы, воздуха мало. Работа недевичья. Может, у тебя там землячок завелся? А? Сама-то откуда? Ну, чего язык заглотила, откуда сама?
— Не знаю, — сказала Чугуева. Она глядела на его нахлобученный на глаза лоб, на усики и ждала, когда надоест играть кошке с мышкой.
— Серчаешь, — Федор Ефимович вздохнул. — Напрасно серчаешь, Маргарита батьковна… Чем я виноват? Приперлась со своей просьбой не вовремя. Всю обедню нарушила… Другой раз у нас такой сабантуй, что не разберешь, кого бить, кому хлеб-соль подносить. Тяжело стало руководить, ох, тяжело. Взять хотя бы тебя — желал с тобой контакты наладить, а ты боишься. А чего боишься, не знаешь. Я сам крестьянский сын такой же, как и ты… С колхоза небось?
— С колхоза… — тихо проговорила Чугуева.
— Ну вот. А молчишь. А я возле Царицына в гражданскую воевал. Хорошие там места. Одно худо — кулаков много… Батьку как величать?
— Машины стоят, — Чугуева поднялась. — Грузить надо.
— Ну вот. Обратно машины. Машины, машины. Узкое место у нас — машины. А, между прочим, все про тебя позабыли, выговор собрались тебе вкатить за отлучку. Один я упомнил… Вот она, наша долюшка. — Он достал платок и высморкался. — Ступай.
«Батюшки, — поняла вдруг Чугуева. — Да он не знает ничего. Ничего, ничегошеньки!» И крошечные ямки появились на ее щеках.
— Ступай, ступай, — продолжал Федор Ефимович печально. — У Платонова ребята смирные. Физкультура в почете. А тебе с твоим поперечным сечением такой совет — подключайся к физкультуре. А то салом
— Сейчас? — спросила Чугуева.
— Зачем сейчас? В кружок впишут, там и станешь кидать. Машины машинами, а и о себе думать надо. Кино просматриваешь?
— Нет.
— Чего же?
— Темно там. Засыпаю.
— Вот как! В кино засыпаешь. А ночью что делаешь?
— Ничего. Сплю.
— С кем? — пошутил Федор Ефимович.
— Когда одна, а когда с Машкой.
— С какой Машкой?
— Машкой-то? Из лаборатории. К ней дед приехал.
— Какой такой дед?
— Ейный дед. Родной дедушка… Когда выпимши, у нас ночует.
— В женском общежитии?
— А где же? Куда его девать, если выпимши? На двор не вынесешь. Я пойду, ладно? Машины стоят.
— Ступай, ступай… Сдавай спецовку и ступай к Платонову.
— К Платонову? Пошто?
— Как пошто? По то. Оформляйся к проходчикам. Разрешаю.
— Да что вы! — отмахнулась Чугуева. — К Платонову? Ни в жисть…
— Что значит не пойдешь? Я рапорт подал, а ты не пойдешь?
— Нет! Нет! И не думай, товарищ начальник!
— Обожди, обожди… Ты что, Маргарита батьковна, позабыла, кому просьбу казала? Про нас с тобой, знаешь, где разговоры идут? Я рапортую, что ты у Платонова, а ты обратно на мойке? Да разве можно? Не-е-ет! Нам теперь ломаться не приходится.
— Да будет тебе. Сказано — не пойду, значит, не пойду. Хоть режь.
— Значит, добром не желаешь?
— Не желаю.
— Ну ладно. Придется с тобой говорить на басах. Предъяви заявление.
— У меня нету.
— Что значит нету? Выкладывай. Думаешь, мы тут богдыханы? Мы не богдыханы. Давай выкладывай!
— Чего же выложу, если нету.
— А где оно?
— Потеряла. Забросила.
— Вон ты как! А ну садись за стол. Садись, не боись.
На каучуковом комбинезоне Чугуевой заиграли губастые складки. Она вразвалочку обошла стол, осторожно опустилась в широкое кресло.
— Вот тебе бумага, — Лобода хлопнул ящиком, — вот тебе карандаш, — он щелкнул карандашом по стеклянной плите. — Пиши.
— Чего писать?
— Просьбу. В бригаду Платонова. Прошу и так далее.
— Не стану.
— Пиши, тебе говорят.
— Не стану.
— Ты где, на базаре? У нас дисциплина железная. Куда тебя поставят, там и стой. То ей приспичило к Платонову, то ей неохота к Платонову. Да у Платонова, если ты хочешь знать, передовая комсомольская бригада. А ты кто? Комсомолка? Нет. Так чего ты к нему лезешь?.. Погоди, погоди… Сбила ты меня совсем. Погоди, погоди. Погоди, погоди, погоди. Поскольку ты не комсомолка, вывод такой: полезно тебе маленько повариться в комсомольском котле. Пора тебе, Маргарита батьковна, расти над собой, в политике пора маленько разбираться. Фашисты войну затевают, а ты голову платком замотала. Германия из Лиги Наций вышла. Слыхала, нет? Ребята в комсомольской бригаде — народ грамотный. Они там тебе разъяснят. Они одного несоюзного взяли на воспитание. Ты будешь вторая… Пиши…