Васька
Шрифт:
– Куда? – спросил Митя безучастно.
– В кремлевские тайники, к вашему сведению, в подземные терема Ивана Грозного. Там царская библиотека нас с тобой дожидается. Ваттерман полагает, больше восьмиста томов. Тацит, Ливии, Цицерон, Полибий, к вашему сведению. Поэмы Кальвуса. Придется останавливать работы. Расчищать ход. За такую библиотеку можно десять Днепростроев поставить.
– Выходит, ежели бы я тем ходом пошел, под самый бы Кремль забрался? – спросил Митя.
– А почему нет? Свояк-то царский, Морозов, боярин, Борис Иванович только тем от холопов и спасался, что свой ход имел. Тогда в Кремле вся знать обитала: князья Черкасские,
Ученый аж посинел, но шипел с прежним ожесточением.
– Может, воды им принесть? – тихонько спросила Чугуева Митю.
– Не надо, не надо… – замахал на нее ученый. – Это мне в детстве отец нарыв в горле вспорол, да неловко: стеклышком резал, повредил связки. Ерунда. В оперу не наниматься. Что, невеста, закручинилась? А ну, почему в Москве улицы кривые? Куда ни пойдешь, кривоколенные переулки? Почему? А?
– Не знаю, – застеснялась Чугуева. – Я нездешняя.
– А потому, что на прямой улице сквозняки, для огня способней. И повелели московские цари ставить дома кривулями. А Ключевский врет, что библиотека сгорела. Ну ладно. Скажи Трушину, что подвеска у меня. – Он бережно, с осторожностью ревматика надел реглан. – Да, а где же все-таки ты ее раздобыла?
– На земи. Нашла и взяла.
– Быть не может. В гробу небось копалась?
– Да что вы, господи. Да она, я думаю, не из гроба.
– А откуда?
– Мало ли. Мы чуть не каждый день то подкову выкапываем, то печной изразец. А подвеску я на кругу нашла. С полкилометра от забоя.
– С полкилометра? – Ученый как стал надевать галошу, так и застыл не надевши. – Невероятно… Впрочем… Не сообщаются ли ходы? К этому вопросу придется вернуться. А Трушину скажи: «Осипов подвеску унес». Не забудь! – Ученый весело подмигнул Мите и ушел.
– Слава богу, – перекрестилась Чугуева.
– Чего слава богу?– мрачно поглядел на нее комсорг. – Кого обдурить норовишь? Академика? Висюлька-то твоя парная. Боярские девки цепляли их в паре в волоса под виски или на уши, где они красивше глядят, хрен вас знает. Ученые разобрали гроб, а висюльки недочет. Одна на скелете, другой нет. Они там все мослы перещупали, прах пересеяли, твою висюльку искавши… Думал, отдам ее и закроем дело. Не хотелось, по правде говоря, ни на бригаду, ни на тебя тень наводить. Деваха ты больно надежная.
– И ты, Митя, хороший комсорг.
– Обожди. Теперь-то до меня дошло, кто тебе брильянты дарит.
– Кто? – насторожилась Чугуева.
– А
– Не ты?
– Нет, не я. Это правда, что ты живешь с Осипом?
Она засопела потупившись.
– Нашла кобеля.
– А тебе что? Не тебе терпеть.
– Обидно нам за тебя! Что мы, не видим, что ли. – Митя разъярился. – Да он, сукин сын, с Мери путается. Конфетки ей носит! А твой хлеб жрет. Сколько вас в комнате?
– Сорок две.
– Как сорок две? Ты вроде в маленькой жила?
– Меня в залу переселили.
– Где сцена?
– Туда.
– Зачем же ты согласилась?
– Велели… Все одно, где спать.
– Где же твоя койка стоит?
– На сцене. У нас там шесть коек установлено.
– И где же у вас с ним свидания?
– На койке… Где же еще.
– И этот артист к тебе прямо на сцену забирается? Хорошие вы спектакли устраиваете. – Он немного смутился. – Я смеюсь.
А Чугуева, ничуть не смутившись, пояснила:
– Да что он, один, что ли, ходит? И другие ходят.
– Все к тебе?
– Почему ко мне? У каждого своя. Коли любишь, и в темноте не заплутаешься.
– Ладно, хоть свет тушите?
– А как же, – вздохнула Чугуева. – Парни при свете не можут… Не бессовестные.
– Так вот мое предложение: еще раз Осип к тебе придет, хоть при свете, хоть в темноте, налаживай его под зад коленкой.
– Да ты что, Митя? За что?
– А за то, что он спер казенную брошку и навесил тебе на шею. Вот за что. Вот только на что она ему понадобилась?..
– Так там камушек… – обмолвилась Чугуева и прикусила язык.
– А-а, камушек! Ясно. Осип на тебя навесил, а ты вынесла. Так?
– Прости, Митя.
– Да чего тут прощать? Ты в этом деле завязла не по корысти, а по глупости. Все ясно. Осип плановал подвеску загнать, а камушек-то оказался – стекляшка. Вот он тебе и подарил ее от всего сердца… Так?
Чугуева молчала. Каждая минута молчания все более разоблачала ее приятеля, но она так растерялась, что не могла прибрать слова к слову.
– Давай вот что, – подытожил Митя. – Поставим этот вопрос на сменном собрании. Чтобы тебя не посчитали соучастницей, проси слова и давай фактами его по носу, ворюгу. Он у меня вот где сидит… Самое время расквитаться. Договорились? Все.
Чугуева медленно направилась к двери. Слушаться бригадира было непреложным законом проходчиков. Она понимала, вольной жизни ей оставалось три дня. Через три дня соберется смена, и разоблачения Осип не стерпит. Она уже слышала его ржавый голос: «А ты скажи товарищам комсомольцам, откуда ты сама-то явилась… Позабыла, кто ты такая? Напомним…» У нее потемнело в глазах. Она потопталась у дверей, спросила:
– А промолчать нельзя, Митя?
– Почему нельзя? Можно, – с готовностью откликнулся комсорг. – Не хочешь кавалера выдавать, бери письмо и ступай в Академию наук. Вот так вот.
– Пошто?
– А там обсядут тебя академики, а ты им разъясни, как боярыня-покойница из гроба встала, погнала вагонетку и обронила серьгу у поворотного круга. Ступай!
– Осподи Иисусе!
– Ступай, ступай! Чужаков пригреваешь? И откуда у тебя такая гнилая идеология? Дикая ты еще девка! Погляди кругом, что творится! Стратостат залетел черт-те знает куда, выше господа бога, летчики вывозят челюскинцев, колхозники забрались на Казбек и шлют оттуда приветствие товарищу Сталину. Для нашей молодежи нет ничего невозможного! Это кто сказал?