Васька
Шрифт:
На улице было как-то серо и скучно. Требыхалась солома на крышах и завалинках, дрожали от ветра оголенные березки. На дороге копались в просыпанной кем-то мякине щипаные, недавно вылинявшие петух и две курицы и с десяток голубей. У одного двора под навесом молодая баба с закутанной платком головой трепала лен. Прошел, нахлобучив шапку и съежившись и запрятав руки одну в карман, другую за пазуху, деревенский староста, высокий, гнутый мужик; с другого конца проехал верхом на лошади молодой парень, видимо направляясь в кузницу. Мальчик все смотрел и смотрел.
Вдруг с улицы донеслись звуки. Звуки эти были резкие и пронзительные. Васька насторожился, звуки повторились. Сначала эти звуки были похожи на зычный
– - Поросенка колют!
– - воскликнул он и быстро вскочил с места. Он было бросился из избы глядеть на то, привлекательное для него, зрелище в чем был, но когда отворил дверь, то сразу подался назад и поспешил прихлопнуть ее.
– - Холодно!
– - проговорил он и живо полез опять на печку и начал шарить там. Пошаривши несколько, он отыскал на печке старые материны валенки. Эти валенки были настолько плохи, что у них сохранили свою форму только одни головы и то потому только, что подошвы их были подковыряны пеньковыми сучилками, голенища же были так изъедены молью и истерты, что на них была, как говорится, дыра на дыре. Мальчик же рад был и этой обуви. Своей у него никакой не было: летом он обходился без нее, а на зиму ему отец плел чуньки; но так как отец еще не пришел домой из пастьбы, то чуньков у него покамест не было.
Надевши на ноги валенки и накинув поудобнее кофту на голову, он направился из избы. Хоть итти в больших валенках было неудобно: ноги выскакивали из них, и Ваське, чтобы избежать этого, приходилось двигать их движком, однако он подвигался быстро. Выйдя из избы, он почувствовал, что ветер так ударил в него, что чуть было не сбил с ног, при чем он сразу окутал холодом всего мальчишку, забрался и в сапоги, и за рубашку; но Васька не смутился этим; холодом его как будто освежило и придало бодрости, и он, оправившись и закутавшись хорошенько в свою кофточку, посеменил к тому месту, откуда слышались звуки.
Звуки исходили из глубины двора Малютиных, стоявшего на той стороне улицы, наискось от Стрекачевых. Теперь они уже замолкли, и в воротах этого двора толпилась кучка мужиков, баб и ребятишек. Взрослые что-то хлопотали там, ребятишки же стояли глазея.
Когда Васька подбежал туда, то увидел, как под навесом на свеже постланной соломе лежала, вытянувшись, большая жирная свинья. Между передних ног у нее зияла рана, и оттуда сочилась густая алая кровь. Маленькие глазки свиньи были полузакрыты, зубы оскалены и на одну сторону рта выглядывал прикушенный кончик языка. Тут же валялся длинный узкий нож с окровавленным лезвием. Один из мужиков, в большой шапке, с седою бородой и красным носом, нагнувшись, гладил свинью по боку и приговаривали "Вот так штучка, вот так штучка!" Другой, коренастый, с русой окладистой бородой, с засученными рукавами кафтана, окровавленными сучилками связывал свинье ноги.
– - Вот тебе и свинья пестра, моей жене сестра, не шелохнется лежит, -- сказал, продолжая гладить свинью по боку, седой мужик.
– - А как она меня повезла-то!
– - отозвался мужик, вязавший ноги, -- так и проволокла по всему двору.
И, сказавши это, русобородый поднялся на ноги и поправил рукой шапку. Шапка сдвинулась на затылок и обнаружила потный красный лоб.
– - Ну, теперь уж нам ее везть придется, -- сказал седой и засмеялся.
– - Да. Где шест-то? Готово, все на огороде-то?
– - обратился русобородый к заговорившимся о чем-то бабам.
– - Готово, готово!
– - поспешно ответила одна из баб.
– - И лучина со спичками есть?
– - Все есть, тащите!
Мужики просунули крепкий сырой березовый шест между связанных ног свиньи и стали поднимать ее. Поднявши тушу на плечи, мужики вышли из-под навеса и, обогнув двор, направились в проулок и скрылись на огородах. Бабы -- одна неся ведро с водой, другая лучину, третья охапку соломы -- шли за ними. Ребятишки, шумя и подпрыгивая, бежали и впереди и позади. Сзади всех двигался Васька; он рад был бы тоже побежать впереди, но сапоги ему мешали. Он сначала попробовал было бежать пошибче, но споткнулся, упал и ушиб: о мерзлую землю коленки.
Процессия вскоре очутилась на огородах. Там между пустых гряд лежали два толстых гнилых чурака, на них, как мостовины на переводах, лежало
– - Ребятишки, подите прочь, что вы мешаетесь-то тут!
– - кричали на ребят мужики.
Ребята отскакивали с одной стороны и лезли с другой. Васька не отставал от других.
Один бок у свиньи опалили и перевернули на другой. Бабы начали опаленный бок поливать водой и тереть руками. Мужики скребли те места, где кожа пригорела, ножами. Мальчишки, с горящими от любопытства очами, глазели на эту процедуру.
Между тем Прасковья, мать Васьки, приехала от мужа. Она привезла всю "новь", но была злая-презлая. Дело в том, что ее любезный муженек, собравши "новь" и взявши у старосты денег в счет жалованья, вчера вечером загулял. Выпивши водочки, он схлестнулся с какими-то забулдыгами играть в карты и проиграл три рубля. Баба, как узнала это, вышла из себя, но когда она напустилась на мужа с руганью, он вместо того, чтобы сознать себя виноватым, ощетинился, отколотил жену и ушел опять в кабак. Бабе пришлось ехать домой одной.
Дорогой баба и наплакалась досыта, и много передумала горьких дум. Ей припомнилась вся ее жизнь, ее молодость, когда она за плечами отца и матери не знала ни забот ни нужд.
Она думала, что такая судьба ожидает ее и замужем за Матвеем. Дом их был зажиточный, стройка, скот, -- как нельзя лучше. Старики его были "обстоятельные люди". Кроме Матвея, у них еще было два сына -- один женатый, другой подросток. Работы во всем у них шли дружно. От Матвея первый год она была тоже без ума. Бойкий, веселый, остроумный, он ее прямо приводил в восхищение. Но прошло два года после свадьбы, Матвея взяли в солдаты. Отслужил он, вернулся домой и сделался совсем не тот. На гулянках, в праздник, он попрежнему был веселый, шустрый, когда же наступала работа, то совершенно переменялся. Куда его веселость девалась. За пахотой он бывал такой злой, каким Прасковья и не представляла его себе никогда. На все он ругался, лошадь без толку хлестал кнутом и проклинал свою долю. То же в покос и в молотьбу. Прасковья в удобную минуту спрашивала его, что с ним сделалось, что он изменился так. Матвей объяснил это тем, что он в этой работе не видит никакого толку, так как работаешь изо всех сил, а получаешь мало. Напрасно отец душит их всех на земле, лучше бы распустил на сторону и сам бы без заботы жил и они бы свет увидали. Сначала Матвей говорил это только жене, но потом он стал говорить это и отцу с матерью. Дальше -- больше, он прямо начал проситься отпустить его куда-нибудь на сторону. Отец согласился, выправил ему годовой паспорт и отправил в город. Отпуская, он наказал ему, чтобы он высылал домой в год сорок рублей; если вышлет эту сумму, тогда ему дадут новый паспорт, а не вышлет -- не прогневайся -- воротит назад. Прошел год, Матвей не только сорока рублей, а не дал и сорока копеек. Отец потребовал его домой. Матвею еще труднее стало работать. В покос или молотьбу он иногда прямо уходил домой, заваливался в полог и лежал там. На это ворчали отец с матерью, ругались братья, а ему было горя мало. "Что ты завалился, -- говорили ему: -- время ли теперь на боку лежать?" -- "У меня на нутре болит", отговаривался Матвей, хотя эта боль нисколько не мешала ему и за стол садиться своим чередом, и иметь такой молодецкий вид, какому бы многие здоровые позавидовали. Однажды рассерженный отец попытался было прогнать его "нутряную боль" вожжами, но это нисколько не помогло. Парень завыл, как ребенок, и убежал из дома; на другой день он вернулся пьяный и набросился на отца с бранью: "Как ты смел меня трогать, я по службе от телесного наказания избавлен". Отец плюнул на него и оставил пока в покое.