Вавилон. Сокрытая история
Шрифт:
– И что тогда? – спросил Робин. – Куда нам идти?
– Что ж, – сказала Виктуар, – в общество Гермеса.
И когда она это произнесла, все стало очевидным. Только «Гермес» может знать, что с этим делать. Общество Гермеса, которое предал Робин, возможно, не захочет принять их обратно, но только оно одно хотя бы заявляло, что борется с колониализмом. У них остался лишь один выход, редкий и незаслуженный второй шанс исправить ошибки, если только они найдут «Гермес», прежде чем их найдет полиция.
– Так что, договорились? – Виктуар переводила взгляд с Рами на Робина. – Оксфорд, а потом «Гермес» и все, что от нас потребуется «Гермесу».
– Да, – твердо сказал Рами.
– Нет, – ответил Робин. – Нет, это безумие. Я сдамся, пойду в полицию, как только…
Рами фыркнул.
– Мы уже это проходили, и не раз. Ты признаешься,
– Но все просто, – настаивал Робин. – Я признаюсь и тем сниму груз вины с вас. Это же отделит опиумную войну от убийства, как вы не понимаете? Освободит вас от…
– Хватит, – отрезала Виктуар. – Мы тебе не позволим.
– Разумеется, не позволим, – сказал Рами. – А кроме того, это эгоистично, слишком легкий для тебя способ выкрутиться.
– Как это может быть легким способом…
– Ты хочешь поступить правильно, – сказал Рами, все больше распаляясь. – Как всегда. Но считаешь, что стать мучеником – это правильно. Думаешь, если ты достаточно настрадаешься за свои грехи, то будешь прощен.
– Я не…
– Вот почему ты взял на себя нашу вину в ту ночь. Каждый раз, сталкиваясь с трудностями, ты просто хочешь от них избавиться и думаешь, что лучший способ сделать это – самобичевание. Ты одержим наказанием. Но так не бывает, Птах. Если ты попадешь в тюрьму, никому лучше не станет. Если тебя повесят, это ничего не исправит. Мир по-прежнему останется таким же. Война все равно надвигается. Единственный способ искупить вину – остановить войну, а ты не хочешь этого делать, потому что боишься, вот в чем причина.
Робин счел его слова в высшей степени несправедливыми.
– Той ночью я лишь пытался вас спасти.
– Ты пытался снять себя с крючка, – возразил Рами, хотя и вполне добродушно. – Но от всех этих жертв ты не почувствуешь себя лучше. И не поможешь остальным, так что это совершенно бесполезно. А теперь, если ты завершил свои великие попытки принести себя в жертву, думаю, нам стоит обсудить…
Он запнулся. Виктуар и Рами проследили за его взглядом – в дверях стояла Летти, скрестив руки на груди. Никто не знал, сколько времени она уже там провела. Ее лицо было очень бледным, не считая двух красных пятен на щеках.
– Ой, – сказал Рами. – Мы думали, ты спишь.
Горло Летти пульсировало. Похоже, она едва сдерживала рыдания.
– Что за общество Гермеса? – спросила она дрожащим шепотом.
– Не понимаю…
Летти повторяла эти слова снова и снова, вот уже десять минут. И как бы остальные ни пытались объяснить – необходимость общества Гермеса и тысячи причин, по которым такая организация должна держаться в тени, – она все качала головой с пустым, непонимающим взглядом. Она выглядела не столько возмущенной или расстроенной, сколько озадаченной, как будто ее пытались убедить, что небо зеленое.
– Я не понимаю. Разве вы не были счастливы в Вавилоне?
– Счастливы? – повторил Рами. – Видимо, тебя никто не спрашивал, не натирали ли твою кожу ореховым соусом.
– Ох, Рами, это правда? – Ее глаза округлились. – Но я никогда не слышала… И у тебя такая красивая кожа…
– Или не пускали тебя в лавку по неясным причинам, – продолжил Рами. – Или не огибали тебя на тротуаре по широкой дуге, словно у тебя блохи.
– Но это же просто тупость и провинциальность оксфордцев, – сказала Летти, – это не значит…
– Я понимаю, что ты этого не замечаешь, – сказал Рами. – Я и не ждал этого от тебя, у тебя ведь совсем другая судьба. Но дело не в том, счастливы ли мы в Вавилоне. А в требованиях нашей совести.
– Вавилон дал вам все… – Казалось, Летти не в состоянии сдвинуться в сторону от этой мысли. – У вас было все, что только можно пожелать, такие привилегии…
– Этого недостаточно, чтобы забыть, откуда мы родом.
– Но стипендия… В смысле, со стипендией вы могли бы… Я не понимаю.
– Ты уже много раз это повторила, – огрызнулся Рами. – Ты ведь настоящая маленькая принцесса, верно? Большое поместье в Брайтоне, лето в Тулузе, китайский фарфор на полках и ассамский чай в чашках. Как же ты можешь понять? Твоя семья пожинает плоды имперских завоеваний. А наши – нет. Так что заткнись, Летти, и послушай, что мы пытаемся тебе втолковать. Нельзя так поступать с нашими странами, это неправильно. –
Летти восприняла эту речь лучше, чем ожидал Робин. Секунду она молча моргала, вытаращив глаза. А потом нахмурилась и спросила:
– Но… но если дело в неравенстве, разве нельзя обратиться в университет? Есть много благотворительных программ, миссионеров. Почему бы не обратиться напрямую к правительствам колоний и…
– Это довольно сложно, когда основная цель – сохранение империи, – сказала Виктуар. – Вавилон не сделает ничего, что не принесет ему пользы.
– Но это же неправда, – заявила Летти. – Вавилон постоянно занимается благотворительностью. Я знаю, что профессор Леблан возглавляет исследование для лондонского водопровода, чтобы вода не была такой грязной и не приводила к болезням, да и по всему миру есть гуманитарные организации… [92]
92
Летти имеет в виду гуманитарные организации для защиты коренных народов на британских территориях, например, созданную авторами «Отчета парламентского комитета по делам туземных племен» 1837 года, которые, признавая, что британское присутствие было «источником многих бедствий для нецивилизованных народов», рекомендовали и дальше расселять европейцев и посылать британских миссионеров в Австралию и Новую Зеландию во имя святой «цивилизаторской миссии». Туземцы, по их утверждению, будут страдать гораздо меньше, если научатся одеваться, говорить и вести себя как подобает христианам. Противоречие в том, что гуманной колонизации не существует. Вклад Вавилона между тем заключался в поставке в миссионерские школы учебных материалов на английском и в переводе английских законов о собственности для народов, вытесненных поселенцами.
– А ты знала, что Вавилон продает серебряные пластины работорговцам? – прервала ее Виктуар.
Летти уставилась на нее и моргнула.
– Что-что?
– Capitale, – сказала Виктуар. – Латинское capitale, производное от слова caput, превратилось в старофранцузское chatel, которое в английском стало chattel. Капитал и имущество. Это пишут на пластинах, соединяя по цепочке со словом cattle, «скот», и пластины прикрепляют к железным кандалам, чтобы рабы не могли сбежать. Знаешь почему? Они становятся послушными. Как животные.
– Но это же… – Теперь Летти моргала очень быстро, словно пытаясь избавиться от пыли в глазу. – Но, Виктуар, дорогая, рабство отменили еще в 1807 году [93] .
– И ты думаешь, работорговля прекратилась? – Виктуар издала не то смешок, не то всхлип. – Думаешь, мы не продаем пластины в Америку? Думаешь, британские промышленники не получают прибыль от кандалов? Думаешь, в Англии нет людей, до сих пор владеющих рабами, но просто хорошо это скрывающих?
– Но вавилонские ученые не станут…
93
Это ложь, в которую охотно верят белые британцы. Даже если не принимать во внимание дальнейшие аргументы Виктуар, рабство еще долгое время имело место в Индии под властью Ост-Индской компании. Рабство в Индии было специально исключено из «Акта об освобождении рабов» 1833 года. Несмотря на убеждение первых аболиционистов в том, что Индия под властью Ост-Индской компании была страной свободного труда, компания получала прибыль от рабства и во многих случаях поощряла его, включая принудительный труд на плантациях, домашний труд и рабство ученичества. Отказ называть такую практику рабством только из-за неполного соответствия трансатлантической плантаторской модели рабства – это глубокая семантическая слепота. Но британцы поразительно хорошо умели мириться с подобными противоречиями. Сэр Уильям Джонс, ярый аболиционист, в то же время говорил о собственном хозяйстве: «У меня есть рабы, которых я спас от смерти и страданий, но я считаю их слугами».