Вавилон. Сокрытая история
Шрифт:
Напоследок профессор Плейфер еще раз дружелюбно кивнул и зашагал к башне, в которой по-прежнему завывала сирена. Робин глубоко вздохнул и заковылял прочь, изо всех сил стараясь не рухнуть на мостовую.
Каким-то образом ему удалось добраться до Мэгпай-лейн. Кровотечение так и не остановилось, но, вытерев руку влажным полотенцем, Робин увидел, что пуля не вошла в руку. Она лишь срезала кусок кожи с мясом, чуть выше локтя. Рана выглядела обнадеживающе маленькой. Робин не знал, как правильно ее перевязать – видимо, для этого понадобятся иголка и нитка, – но было бы глупо в такой час разыскивать университетского врача.
Он стиснул зубы от боли, пытаясь вспомнить, какие полезные советы почерпнул из приключенческих романов. Нужно продезинфицировать рану спиртом. Робин порылся на полках, пока не обнаружил полупустую бутылку
Голова плыла и кружилась от кровопотери, а может, и от бренди.
«Нужно найти Рами, – подумал он. – Найди Рами, он поможет».
Нет. Тогда он втянет Рами в это дело. Робин скорее предпочел бы умереть, чем подвергнуть Рами опасности.
Он сел, привалившись к стене и задрав голову к потолку, и несколько раз глубоко вдохнул. Он просто обязан пережить эту ночь. Для перевязки потребовалось несколько рубашек – значит, придется идти к портному, придумывать какую-то историю о катастрофе с бельем, – но в конце концов кровотечение удалось остановить. Вконец обессилев, он упал на пол и заснул.
На следующий день, промучившись три часа на занятиях, Робин отправился в медицинскую библиотеку и порылся на полках, пока не нашел справочник полевого врача. Затем он отправился на Корнмаркет, купил иголку с ниткой и поспешил домой, чтобы зашить рану.
Он зажег свечу, простерилизовал иглу над пламенем и после нескольких неловких попыток сумел продеть нитку. Потом сел и приставил острие игры к саднящей ране.
Но он просто не мог этого сделать. Он подносил иглу к ране и тут же отдергивал ее, предвкушая боль. Робин достал бренди и сделал три глубоких глотка. Выждал несколько минут, пока спиртное растечется по желудку, а в руках и ногах начнется приятное покалывание. Именно такое состояние ему и было нужно – слегка притупить боль, но еще хорошо соображать, чтобы зашить себя. Он попробовал еще раз. Теперь стало легче, хотя приходилось останавливаться и затыкать рот тряпкой, чтобы не закричать. Наконец он наложил последний шов. На лбу у него выступила испарина, по щекам текли слезы. Каким-то образом он нашел в себе силы оборвать нить, завязать шов зубами и бросить окровавленную иглу в раковину. Затем он рухнул на кровать и, свернувшись калачиком, допил остатки из бутылки.
В тот вечер Гриффин не появился.
Робин понимал, что глупо ждать от него вестей. Узнав о случившемся, Гриффин, скорее всего, заляжет на дно, и по веской причине. Робин не удивился бы, если бы Гриффин пропал на весь триместр. И все же его переполняла черная обида.
Он же предупреждал Гриффина, что так и будет. Рассказал в точности обо всем, что видел. И этого можно было избежать.
Робину хотелось поскорее встретиться с ним, наорать на него, сказать, что предупреждал, а Гриффину стоило прислушаться. Что если бы Гриффин не был таким высокомерным, у его младшего брата не возник бы уродливый шов на руке. Но встречи все не было. Гриффин не прислал записку ни на следующий вечер, ни после. Он как будто исчез из Оксфорда, не оставив следа, и Робин не знал, как связаться с ним или с «Гермесом».
Он не мог поговорить с Гриффином. Не мог довериться Виктуар, Летти или Рами. Эту ночь ему пришлось провести в одиночестве, жалко хныча над пустой бутылкой, потому что вся рука пульсировала болью. И впервые с тех пор как он приехал в Оксфорд, Робин почувствовал себя по-настоящему одиноким.
Глава 11
Однако мы рабы и трудимся на чужой плантации; мы ухаживаем за виноградником, но вино принадлежит хозяину.
До конца второго и даже третьего триместров Робин не виделся с Гриффином. По правде говоря, он едва ли обратил на это внимание: учиться становилось все труднее, и у него просто не было времени на сожаления.
Пришло лето, хотя это было вовсе не лето, а скорее ускоренный триместр, и целыми днями Робин зубрил слова на санскрите для экзамена, назначенного за неделю до начала следующего триместра.
52
Через две недели после начала триместра несколько первокурсников из Баллиола взяли напрокат лодки для гонок и в пьяном кураже создали затор посреди Черуэлла, где столкнулись три баржи и одна большая лодка, причинив огромный ущерб. В качестве наказания университет приостановил все гонки до следующего года.
Третий курс в Вавилоне традиционно называли сибирской зимой, и причина стала очевидной, когда они получили список предметов. Все студенты по-прежнему изучали свои главные языки и латынь, которая, по слухам, станет дьявольски трудной с появлением Тацита. Они также продолжали изучать теорию перевода с профессором Плейфером и этимологию с профессором Ловеллом, хотя нагрузка по каждому предмету теперь удвоилась, поскольку требовалось еженедельно делать пятистраничную работу по всем предметам.
Но самое главное, каждому назначили руководителя, с которым предстояло выполнить независимый исследовательский проект. Это считалось прообразом диссертации – первой работой, которая в случае успешного завершения будет храниться на полках Вавилона как настоящий научный вклад.
Рами и Виктуар их наставники сразу же не понравились. Профессор Джозеф Хардинг попросил Рами внести свой вклад в редактирование персидской «Грамматики», что считалось большой честью [53] . Но Рами не видел в таком проекте ничего романтичного.
53
Чтобы внести хоть какой-то вклад в «Грамматику», требовались серьезные усилия и методичность. Оксфорд еще не оправился от пережитого позора, когда приглашенный лектор, француз Жорж Псалманазар, утверждавший, что родом с Формозы, заявил, будто его белая кожа – результат жизни под землей, как принято у туземцев. Он десятилетиями читал лекции и публиковал работы по формозским языкам, прежде чем его разоблачили как отъявленного мошенника.
– Сначала я предложил перевести рукописи Ибн Хальдуна, – объяснил он. – Те, которые заполучил Сильвестр де Саси. Но Хардинг возразил, что французские востоковеды уже работают над переводом и вряд ли я смогу уговорить Париж одолжить мне тексты на триместр. Тогда я спросил, могу ли просто перевести на английский арабские эссе Омара ибн Саида, учитывая, что они уже почти десять лет хранятся у нас, но Хардинг ответил, что в этом нет необходимости, поскольку в Англии уже отменили рабство, представляете? [54] Как будто Америки не существует. Под конец Хардинг сказал, что если я хочу сделать что-то важное, то могу отредактировать цитаты в персидской «Грамматике», и теперь он заставляет меня читать Шлегеля: «Uberdie Spracheund Weisheitder Indier». И знаете что? Шлегель даже не был в Индии, когда это писал. Он писал все это в Париже. Как можно создать текст о «языке и мудрости» Индии, находясь в Париже? [55]
54
Омар ибн Саид был западноафриканским исламским ученым, которого в 1807 году захватили в рабство. В 1831 году он написал свое автобиографическое эссе, находясь в рабстве у американского политика Джеймса Оуэна в Северной Каролине. Он оставался рабом до конца жизни.
55
И это один из многочисленных недостатков работы Шлегеля. Ислам он считал «мертвым пустым теизмом». Он также предполагал, что египтяне произошли от индийцев, и называл китайский и иврит, в отличие от немецкого и санскрита, низшими языками, поскольку в них отсутствуют ударения.