Вайнахт и Рождество
Шрифт:
Мама тем же тихим усталым голосом произнесла:
– Никогда. Ты слышишь? Ни-ког-да…
– Что никогда?
И тут вмешался Иван Ильич. Он кашлянул и сказал:
– Хорошо все то, что хорошо кончается. Главное, чтобы урок усвоил. А вообще… Пацан есть пацан.
– Вот именно! – подхватила бабушка. – А все потому, что мужика в доме нет. А разве без мужика парня воспитаешь?..
Мама поднялась со стула.
– Ну зачем вы? Разве я виновата, что…
И отвернулась, чтобы никто не видел ее лица. А бабушка сразу заплакала. Потом они обнялись и стали плакать вместе. Это не помешало бабушке дать мне затрещину, но не больно, и я не обиделся.
Бабушка
– А все из-за этой фитюльки! У-у, бедоносец! – и грозила мне кулаком, но уже без злости.
Иван Ильич сказал:
– Это не фитюлька, а чека. Если ее выдернуть и бросить гранату, то через четыре секунды граната взорвется. Петровна! Запомни: ходить в уборную с гранатой вредно для здоровья.
– Вот и сходила! – подхватила бабушка. – По-большому! Больше некуда!
Окна давно стали черными. Электричества не было уже три дня, и бабушка зажгла керосиновую лампу. Она чадила, и у меня начала болеть голова. Мне захотелось спать, и я, наверное, чуть-чуть заснул, потому что увидел, что иду по улице и у меня оттопыривается карман. Все прохожие показывают на меня пальцами и кричат: «Гранату несет! Гранату несет!» А я хочу крикнуть, что у меня там не граната, а яблоко. Я бы им показал яблоко, но у меня карман зашит – это бабушка зашила, чтобы я не носил всякую дрянь. С яблоком зашила. Я хочу спрятаться в тень, но вдруг включается яркий свет, и я уже дома, а свет бегает по потолку и шумит. Нет, свет шуметь не может. Я сижу за столом, а все взрослые стоят у окна. За окном шум моторов, металлическое бряканье и голоса.
– Это что же такое? Наши, что ли? – спрашивает бабушка.
– Не поймешь, – отвечает Иван Ильич. – Пойду посмотрю.
Он уходит. Я стою у окна. Кроме света фар и красных огоньков, ничего не видно. Кажется, по улице ползет что-то большое и темное. Иван Ильич возвращается и произносит одно слово:
– Немцы.
Немцы
Три дня меня на улицу не выпускали, и они прошли зря. На четвертый я проснулся и сразу подумал, что Валя с ребятами, наверное, уже листовки расклеили. Без меня! Мама возилась у печи, а бабушка, как всегда, стрекотала швейной машинкой и разговаривала то ли с ней, то ли с мамой:
– Теперь на тебя вся надежда. Ты уж не подводи. Двадцать семь, восемь, девять, тридцать. И что теперь? Жить, говорю, как будем? Под царем пожила, под большевиками пожила. Ладно, те хоть русские были, худая курица, да с нашей улицы. Мы ж вроде дружили с ними, Маш? С немцами, я говорю, дружили ведь перед войной? Чего опять не поделили? Тридцать один, тридцать два, ну-ну, ты не брыкайся, держи линию… Встал наш-то? Встать-то встал, проснуться забыл. Умывайся и за стол. Что еще за «не хочу»? Несолощий какой-то он у тебя, Марья. В чем только душа держится…
В дверь постучали. Стук был громкий и требовательный. Бабушка переглянулась с мамой, перекрестилась и отправила меня открывать дверь. Я спустился вниз и откинул крючок.
Они
– Здесь распишитесь, – сказал «белый полушубок».
Главный (было видно, что он главный) поставил статуэтку и, глядя на маму, что-то спросил. Я услышал только одно русское слово – «Владимир». Так звали… зовут моего папу.
«Полушубок» виновато заулыбался:
– Битте… Я… Битте. Нох айнмаль…
– Я сама отвечу, – сказала мама. И что-то проговорила на том же языке, что и главный.
– О-о! – удивился он. Потом показал статуэтку и еще что-то спросил.
Мама покачала головой: «нет». И снова что-то сказала по-немецки. (Мне только сейчас пришло в голову, что это немецкий – а какой еще-то?)
Главный достал из кармана блокнот и что-то записал. Потом кивнул «полушубку».
– Вот ваш квартирант, – сказал тот. – Жить будет там.
Он показал на мою комнату. Немец, самый высокий и худощавый, прошел в мою комнату и снял ранец.
«Полушубок» продолжал:
– Он придет вечером. Чтобы к семи все было готово. Комнату подготовить, постель, ужин, значит, все такое. – Потом посмотрел на главного, на маму и добавил: – Пожалуйста, – и протянул бумагу, – пойдете вот сюда, где сельхозтехникум был, встанете на довольствие, получите продукты.
И все вышли, топоча тяжелыми сапогами.
Я хотел спросить, как это можно «встать на удовольствие», но первой заговорила бабушка:
– Вот не было печали! Марья, а ты где так по-немецки намастачилась-то?
– У меня няня немка была. Она со мной по-немецки говорила. А потом в Петришуле училась, – ответила мама. – Немецкая школа такая в Ленинграде.
Бабушка удивилась:
– А ты никогда не говорила!
– Сначала никто не спрашивал, – пожала плечами мама, – а потом лучше было не говорить…
– Могла бы в школу пойти, учительницей, – укоризненно сказала бабушка, – а не сидеть в своей аптеке, микстуры размешивать.
– Я ходила, – ответила мама. – Да никто не взял.
Бабушка промолчала.
– Ладно. Мама, давайте комнату приготовим, а потом мне еще надо успеть продукты для квартиранта получить. Коля, а ты под ногами не мешайся, погуляй пока. Только без приключений, ладно?
Вот повезло!
– Я к Вале пойду!
– К Вале можно. Шарф надень!
Валя сидел на крыше и поправлял шифер. У них тут недавно бомба упала. Хорошо, что никого не убило. Только стекла выбило и проломило крышу в одном месте.