Вблизи сильных мира сего
Шрифт:
— Царь ершей! Таких Демидов поставлял с Урала к царскому столу Екатерины! Красавец!
Ёрш, раскрылив жабры, глубоко заглотнул приманку, и Кружкову долго пришлось возиться с высвобождением крючка. Наконец, опустив леску в лунку, победителем повернулся ко мне.
— Так на чём я остановился?
Я выпалил:
— Сталин спросил вас, а вы ответили: "Да что вы, Иосиф Виссарионович, не мешает! Ваше, товарищ Сталин, издание, наоборот, помогает собранию сочинений Владимира Ильича!"
Кружков, перегнувшись в поясе и опустив голову чуть не
— А ведь я ответил ему почти то же… Только не так грубо… — выговаривал он сквозь смех слова. — Я же учёный… И ответил деликатнее…
В другой раз всё под ту же рюмку "сугрева" на уральском морозе Кружков шутливо предложил менять мои тридцать лет на его членкорство. Мы ударили по рукам. Я начал "требовать" и его академическую стипендию в 250 рублей. Но сделка сорвалась.
— Нет, пенсион не могу уступить… Как говорил поэт, хоть маленькая, а семья… На редакторский оклад не проживу. Ты получаешь больше меня. У тебя гонорары…
Про последнее посещение кабинета Сталина рассказал так:
— Кабинет был всё тот же. За многие годы в нём ничего не менялось. И мебель та же, и письменный стол так же выглядел. Всё на нём аккуратно, чисто, карандаши пиками, папочки стопочками… Только вот тяжёлые бархатные занавеси, какие раньше свисали до пола, были подрезаны сантиметров на двадцать.
— Это зачем? — наивно спросил я.
— Хмы! — усмехнулся Кружков. — А это, чтобы вождю было видно, не прячется ли кто за ними. Сталин выглядел уже неважно. Рука парализована. Но из-за стола встал, вышел навстречу. Кивнул присесть, а сам то стоял, то прохаживался… В мои материалы даже не заглянул. Я докладывал меньше десяти минут, — время, которое отвёл Поскрёбышев. Сталин глянул на часы, но не задержал меня… Это было уже после девятнадцатого съезда, где он говорил тоже коротко…
— А вот заседания комитета по Ленинским и Сталинским премиям с его участием проходили знаешь как?
— Да как, — поспешил ответить я. — Все смотрели вождю в рот и молчали. Или кивали, что согласны…
Кружков, недоумевая, поднял на меня глаза, будто выжидая, какую я ещё скажу глупость.
Моя несдержанность, грубые шутки и реплики, то, что я называл тракторно-бригадным воспитанием, сильно вредили в беседах. Я понимал это, но понимал всегда "задним умом". Сморожу глупость, выпалю непотребное и только потом спохватываюсь, краснею и страдаю нещадно.
Мудрый и деликатный Кружков как-то особенно участливо сопереживал мне. Чаще всего делал вид, что не замечает моих слов, иногда останавливал недоуменным или осуждающим взглядом. И совсем редко, когда моя шутка или реплика были удачными (а случалось и это), Владимир Семёнович заливисто хохотал и в приступах смеха одобрительно показывал большой палец.
А когда мы сошлись поближе – это уже на второй и третий год жизни на Урале, он позволял себе мягкие отеческие поучения, которые никогда не были обидными. "Хорошее надо в себе воспитывать долго и упорно, — рассудительно замечал он, — а дурное прилипает само. Да
Видя мои переживания, Владимир Семёнович, успокаивающе говорил: "Ничего, постареешь, поумнеешь".
Но он, видно, ошибался. Молодость ушла, а привычки, к сожалению, остались.
Помню, на мою реплику "смотрели в рот Сталину" после недоуменного молчания сказал:
— Конечно, Сталин есть Сталин. И его вот так, как ты, не перебьёшь. Но если кто возражал и предлагал что-то дельное, он выслушивал. На заседаниях комитета он слушал замечания Хачатуряна по музыке, Фадеева – по литературе… Большаков, когда обсуждались кандидатуры по кино, правда, обычно молчал…
— Ну, вот, Хачатурян не молчал – его и сняли! — не выдержал я. — И заменили на молчуна Хренникова…
А Кружков, не замечая моей реплики, продолжает:
— Идёт обсуждение документального кино. Большаков молчит. Сталин неторопливо расхаживает вдоль окон кабинета. Посматривает на членов комитета. И тоже молчит, но как-то напряжённо. Переводит взгляд на меня. Пауза затягивается… Поднимаюсь и говорю:
— Кинодокументалисты, которых мы обсуждали, уже награждались Сталинскими премиями. Каждый по два-три раза. А один (имя рек) уже четырежды. Всё это заслуженные мастера. Но среди них нет молодых. Давайте подумаем? Хотя бы на будущее…
В зале некоторое оживление, лёгкое перешёптывание, но никто не поддерживает и никто не возражает. Все ждут, что скажет Сталин. А Иосиф Виссарионович продолжает молчать, лишь чуть замедлил шаги. Я повторяю ещё раз последнюю фразу и сажусь. В голове туман… И после паузы слышу:
— Пожалуй, замечание товарища Кружкова правильное… (Лёгкое движение в зале и робкие "да", "верно"…) У нас и по другим видам искусства и литературы часто идут одни и те же имена… Мало новых, молодых… — Опять пауза, и потом вопрос к Большакову: – Ну, эти операторы… Как достойные?
— Да, Иосиф Виссарионович, — вскакивает Большаков. — Они достойные. Лучшие у нас документалисты. Их фильмы…
— Тогда поступим так, — прервал Большакова Сталин, — дадим премию ещё раз. Последний…
В зале спадает напряжение, тихие вздохи, голоса одобрения… На заседании комитета были и трагикомические случаи. В последние годы Сталин страдал бессоницей и по ночам много читал из современнной художественной литературы.
— Отличное средство от бессоницы! — выпаливаю я. — На себе испытал!
Кружков снисходительно морщит нос в улыбке и продолжает:
— Так вот, когда шло обсуждение этого средства от бессоницы, Иосиф Виссарионович всегда оживлялся. И проявлял такую осведомлённость, что Фадееву было трудно отвечать на его вопросы. Сталин знал новинки лучше. На ближней даче, в Волынском, у него всегда были свежие журналы и новые книги. Вот он по ночам и рылся в них. Любовь к художественной литературе у него особенная. Он расхваливал "Белую берёзу" Бубеннова, снял с обсуждения роман Рыбакова за то, что тот скрыл судимость. Его осведомлённость поражала…