Вблизи сильных мира сего
Шрифт:
20 октября 1965 года.
Вечер. Только вернулся из Дома литераторов, где отмечали 50-летие С.С. Смирнова – автора нашумевшей книги "Брестская крепость". Впечатление грустное и удручающее. Слишком много елея и ненужных слов (они всегда на юбилеях, и не в этом дело!), главное – поток неискренности. Речи бесцветные, на трибуне – близкие люди. Лишь два-три человека говорили просто. А затем подходили к юбиляру, жали руку, целовали. Так сделал молодой художник Илья Глазунов. Он сказал одно предложение: "Мы, молодые художники Москвы, очень любим вас." И подарил картину "Лунная девушка".
Открыл вечер генерал Горбатов, автор нашумевших воспоминаний. Краснорожий, с ёжиком белых волос и топорной фигурой и таким же языком. Почти до конца вечера я не знал, кто это, и негодовал. Откуда такой солдафон? Не может связать двух слов. Говорит неуклюже и стандартно. А его фраза: "Мы победили в войне благодаря гениальному руководству" – меня доконала. Сидел понурив голову, опустив глаза…
Даже когда узнал, что это Горбатов, потеплел ненамного, а почему-то сразу подумал: "Значит, его воспоминания писал кто-то из новомировцев. Сам вряд ли мог". Рад буду ошибиться, но, боюсь, это так. Ведь, когда он вёл вечер, то всё время путал фамилии, обливался потом и являл сплошную жалость человека, взявшегося не за своё дело.
Но главный мой рассказ о Твардовском. Увидел его и разволновался, да так, что, возможно, и неприязнь к Горбатову от этого…
Я встречал Александра Трифоновича более десяти лет назад в Сталинграде, во время строительства Волго-Дона или ГЭС. С тех пор мне казалось, что видел я Твардовского и позже (а это – фото, портреты в газетах и журналах!). И в моём сознании оставался всё тот же живой Твардовский, каким он запомнился в Сталинграде.
Но сегодня он был иным. Это уже старый, почти совершенно седой человек с измученным и, наверное, испитым лицом. Оно у него не стариковское (молодят глаза!), а лицо потрёпанного актёра, с нездоровой полнотой. И только глаза! Они совсем из другой жизни!
В президиум он выходил в толпе, пятым или шестым, вслед за Жуковым. По крайней мере, сел рядом с ним. Сидел молча, испытывая неудобства от слепящих юпитеров. Но ещё большее неудобство, как мне показалось, от пустых стандартно-льстивых слов ораторов.
Вяло и неохотно хлопал, видимо, боясь выделиться среди других. Раза два невольно усмехнулся, когда юбилейный елей перехлёстывал через край. Но всё его существо и особенно глаза (я сидел близко) говорили: "Ну, зачем же так? Зачем столь неискренне? Зачем врать? Ведь противно же?"
Мне кажется, я понимал его, и это рождало во мне тот же протест: "Всё враньё и ложь. Уймитесь! Юбиляр, конечно, сделал большое гражданское дело, вернул героев Брестской крепости. Он хороший человек, и поэтому Твардовский пришёл. Но зачем говорить то, чего нет, зачем призывать в свидетели литературу, зачем обзывать его талантливым писателем, драматургом и прочее… Зачем лгать в глаза?"
Минут 20–25 Александр Трифонович сидел в президиуме, борясь с собой, а потом не выдержал. Рядом с ним, ближе к выходу, — заместитель министра культуры Кузнецов, здоровый, быкообразный и крепкий, как свежий пень, детина.
На лице зама разочарование и начальственное осуждение…
А Твардовский встал и был таков. Я думал, он вышел покурить, а он тут же уехал.
Теперь о Жукове.
Когда он появился в Президиуме, а шёл не в первом ряду, я как-то не сразу понял, что это Жуков, а стал гадать: кто же это с четырьмя звёздами Героя? Покрышкин, Кожедуб? Я никогда не видел Жукова живым, да и не ожидал встретить его в писательской компании. Думаю, и в зале многие испытывали то же, потому что аплодисменты раздались не сразу. А когда они наконец грянули, догадался и я – Жуков!
Перечисляя телеграммы в адрес юбиляра, Горбатов упомянул и имя Жукова, и теперь зал взорвался громовыми аплодисментами, и все встали. Правда, зал поднимался и до этого раза три по другим поводам, но сейчас было видно – люди не забыли своего маршала, о котором многие годы умалчивают официально. Нет, помнят!
Он ещё бодр. У Жукова здоровое и не старое лицо, да и всё в нём ладно скроено и крепко сшито. Держится отменно, победителем. Осанка, выработанная за многие годы ослепительной славы, стала уже его натурой. Голову ставит так, как его рисовали художники, — героически.
Когда сидели рядом Жуков и Твардовский, я неотрывно смотрел то на одного, то на другого. Два совершенно разных человека. Два разных мира…
Вот и всё, что было интересного. Сам юбиляр, Сергей Сергеевич Смирнов, держался хорошо. Ему было трудно. Он то сидел, как подсудимый, на своём почему-то поставленном отдельно от всех кресле, то часто вскакивал, изогнувшись, неловко, как мальчишка, выслушивая юбилейные преувеличения, — его слова. Смущённо кивал головою… Видно, сам-то он понимает, кто он, как писатель. Но ведь и святым кружит головы фимиам.
Но вернусь к тому времени, когда мне уже по роду службы пришлось общаться с главными редакторами литературных журналов, и в том числе с враждующими "Новым миром" и "Октябрём".
Учитывая мою несдержанность, я не раз попадал меж двух огней. Заносчивый и не терпящий замечаний Кочетов сразу хватался за трубку вертушки (этот кремлёвский телефон стоял только у него в единственном "толстом" литературном журнале) и жаловался высокому начальству.
Как-то приглашаю по телефону Кочетова на очередное совещание в отдел, а он заявляет:
— А чего я пойду к вам? Вы же поддерживаете "Новый мир". Вот Твардовского и приглашайте!
Еле сдерживаясь, говорю:
— Мы уже пригласили и его. А то, что вы отказываетесь, я доложу заведующему отделом…
Пауза, шорох в трубке, а потом всё тот же рассерженный голос:
— Я к тому же ещё болею…
— Чего же вы, Всеволод Анисимович, не бережёте себя. На работу пришли. — И уже успокоенно: – Так вычёркивать вас из списков?
— Ладно. Приду, — бурчит Кочетов.
Подобных стычек никогда не происходило с Твардовским. Придавая особую важность совещаниям в ЦК, начальство обязывало нас "звонить лично" главным редакторам.