Вчера
Шрифт:
Мы с Настей, когда отец уходил в сельский Совет, закрывали двери на все засовы.
Как-то под вечер нежданно-негаданно заявился дед Алдоким. Пришел он вместе с отцом. Худое лицо заросло короткой бородой, глаза были все такие же, по-летнему ярко-синие. Старик обнимал меня, дрожал его скрипучий голос:
– Андрияш, Андрияш. помнишь, как летовалп на бахчах, а? А как мельницу берегли? Теперь, значит, под крылом отца родного. Хорошо! А вот я расстался с вами, помчался на белом коне, как Георгий Победоносец!
Алдоким достал из кармана шубы тряпицу, развязал ее и подал мне комочек сахара.
– Больше нечего, Андрияш. А уж я по тебе извелся душой. Думаю, как он? И ты, Настя Акулинишна, прилепилась тута? Хорошо! Иванушка, я у тебя поживу денекдругой и уйду, поколь ноги ходят. Опять у вас тут озоруют.
– Живи, места хватит. Только хлеба нет.
– Не тужи, слыхал я в волости: везут пам хлеба. Говорили: сам Ленин старается. Не дадут помереть.
Но люди помирали. Два мужика были назначены хоронить их. Через день заходили они в дома, спрашивали:
– Есть кого на могилки везти?
Как бревна, наваливали мертвых на сани, увязывали веревкой и отвозили в братскую могилу - яму за кладбищем. Пришли однажды и к нам, поглядели на меня, на Настю, один сказал:
– Сюда пока еще рановато. Через неделю, если не привезут хлеба.
– А я ведь думал, что председатель Совета булки да блины ест, - сказал другой. Пахло от них жирными кислыми щами и самогонкой.
Большой радостью для меня был приезд к нам Кронпда Титыча. Привез он муки, соли, картошки.
– Ну. как. Андрей Иваныч, надумали пойти ко мне?
– шутил Кронид, улыбаясь хитрыми глазами.
– Ты бы, Ваня, хоть на время передал мне сына-то.
Отец не ответил. После ужина мы с Настей залегли на печь.
Отец и Кронид разговаривали за столом, куря одну самокрутку.
– Революция хороша до поры до времени, - говорил
Кронид, щурясь на огонек коптилки.
– Взяли землю у помещиков - хватит! Дальше крестьянину не попутпо с другими сословиями. Помяни мое слово: упустит мужикслучай, крепко потом зануздают его!
– Он затянулся дымом, передал цигарку отцу.
– Мужик мужику рознь, - сказал отец.
– Тебе, Кронид, конешно, хотелось бы захватить всю землю, батраков запрячь. А?
Жесткого покроя лицо Кронида посуровело.
– Эх, зачем я только родился разнесчастным мужиком!
– с ожесточением выпалил он.
– Бунтовал мужик - его в каторгу, плетями. Теперь пролетариат тоже подкует.
Революция широко размахнулась, осадить нужно. В берега загнать, пусть закон отвердеет. Ты знаешь, что хлеб на ваше имя получен, да везти его боятся. Банды! А?
– Врешь! Да где же он? Почему не везут?
– Отец страшно заволновался.
– Не везут по причине бандитизма, а может, и хитрят: пусть, мол, некоторые перемрут, нам больше достанется.
–
– возмутился отец.
– Вот приехал по этому делу, Ваня. Да что ты сохнешь душой о других? Перемрут слабые, а сильные и красивые останутся. Просторнее на земле будет.
– Я прямо не верю, что ты так говоришь, Крошщ, Ведь помещиков громили вместе. Красноармейцем ты был.
Вроде знаю тебя, а теперь вижу: пе знаю.
– Не знаешь ты меня, Иван, хоть и якшаемся мы с тобой аж еще с жениховства.
Отец и Кронид, видно, не ложились в эту ночь. На рассвете пришли еще трое с ружьями, а утром Кронид с этим небольшим отрядом арестовал бандитов в риге, где собрались они и ждали своего атамана. Произошла перестрелка, и все бандиты были перебиты.
– Ну. вот теперь порядок будет, - сказал Кронид, прощаясь с отцом. Поднавознов уничтожил коммунистов, а мы его. В берега входит жизнь. А атамана не поймали. Не Мокей был им. Тот просто дурак горячий. Погиб из-за Насти. Чего она стоит? А такими, как он, Россия стоит, кормится. Подумай, Иван, обо всем...
Он очень был зол, что не повидался с Алдокпмом, - старик как сквозь землю провалился.
Но когда поземка замела следы полозьев саней, на которых уехал Кронид, дедушка Алдоким зашел в дом, стряхивая с себя мякину. На этот раз он молчал, лишь многозначительно переглядывался с отцом. Чувствуя, что они непременно заговорят ночью, я притворился сонным, посвистывая носом.
И вот в теплой темной тишине послышался скрипучий голос старика:
– Иван, прими мое покаяние, ради бога.
– Да ведь я не батюшка. В бога не верю.
– Где мне искать попа? Умру скоро. А ты веришь, у тебя своя вера есть, потому прими покаяние, сними тоску с души.
Отец завозился на полатях, высек огонь, закурил.
– Ну, кайся, дядя Алдоким.
Старик начинает издали, рассказывает, как меня выхаживал, и я чувствую в его словах любовь ко мне и стремление задобрить отца.
– Пожалел я горькую сироту Настю, уж больно измывался над ней Мокей Косов. И когда он истязал ее, младую, плетью, потом погнался за нею, я чуть-чуть косу влево, и оп грудью налетел. Запоролся. Вот мой грех, Ваня.
Вспышка цигарки озарила губы и усы отца.
– Видишь: думал я, что Мокей - атаман черного войска. Ошибся: атаман он, да пе первой руки.
– Ладно, прощаю. Может, и был Мокей когда-то человеком, да весь вышел. И тужить не стоит.
Алдоня стал рассказывать уже побойчее, без прежних ноток слезливого покаяния:
– Дурак я, дурак! Только потом понял: не одна жалость к сиротам приказала руке моей подставить косу Мокею, но и настоящий-то атаман нашептал мне эти умыслы. Приехал он как-то на мельницу и науськал меня на Мокея. Хитрый, дьявол!