Вчера
Шрифт:
Наши глаза опять встречаются. Мои теперь мягкие и влажные. Ибо что-то растаяло в моем сердце. Ревность и обида сделали его хрупким – давным-давно. Но это новое понимание уносит гнев, горечь и мои так долго лелеемые заблуждения о Марке.
Да, мои руки покрыты кровью. Мне никогда ее не смыть, сколько бы я ни старалась. Мою душу затопляют горе, ужас и вина. Страшная вина. Но что-то может залатать мое сердце, пусть только крошечную его часть, сделав повседневную жизнь чуть-чуть выносимее.
Не что-то. Кто-то.
Мой муж, человек, который всегда был на моей стороне. Единственная проблема: мы не понимали друг друга по-настоящему. Так, как поняли в этот последний
Я вздыхаю.
– Скажи мне, Марк… – мой голос переходит в шепот. – Что случилось с Софией? Почему она умерла?
Я не понимаю Вирджинию Вулф. Наконец-то я это признал. Может, я потому так ею и заинтригован, что не могу понять. Или попросту болезненно очарован той темной спиралью в ее душе, что в конце концов привела эту женщину к закрученным водоворотам реки Уз.
Глава двадцать седьмая
Марк
Вопрос моей жены повисает в воздухе. Молчание стягивает мне рот. Почему у меня вдруг иссякли слова? Может, всему виной потрясенное понимание того, насколько плотно ослепляла меня страсть, не позволяя видеть ни трудной сущности любви, ни горько-сладких сложностей нашего брака, ни моих истинных чувств к Клэр. Поразительно, как наполняются новым смыслом давние дневниковые записи, когда смотришь на них в дистиллированном свете сегодняшнего дня. И как потрясающе близорук я был, не видя правды о нас двоих.
Муж и жена, разделенные памятью, все же вынуждены исполнять данные у алтаря обещания. Но дело не в клятвах – мы держались друг за друга не по велению долга. Мы оставались вместе, потому что оба так хотели – глубоко внутри. Потому что нас связывала прочная шелковая нить добровольного самопожертвования – какую бы боль это нам ни приносило.
Потому что любая альтернатива была намного хуже.
– Что на самом деле случилось с Софией? – спрашивает Клэр, прерывая мои мысли и окуная меня обратно в суровую действительность.
Несколько минут назад я как-то сумел распутать девятнадцатилетнюю цепь горьких и задавленных фактов о Кэт. Совсем другое дело – моя свежая память о Софии. Особенно ввиду случившегося два дня назад, когда примерно в это же время Клэр застала Софию здесь, в кабинете.
У меня остались всего две возможности:
а) сказать правду;
б) не говорить ничего.
Я склоняюсь ко второму. Но бурлящий в моих жилах виски обостряет инстинкты, вместо того чтобы их притуплять. Интуиция настаивает: если я не расскажу Клэр, что произошло два дня назад с Софией, я буду жалеть об этом до конца жизни. Я должен объяснить случившееся, пока я его помню. Пока у меня есть живые воспоминания о позавчерашних событиях, а не холодные, стерильные факты. Ибо ничто не может перевесить остроту непосредственной памяти. Это как смотреть цветной фильм о своем прошлом вместо фактографического черно-белого.
Если я не начну говорить прямо сейчас, потом мне просто не хватит мужества. И нельзя забывать о Ричардсоне, который очень скоро вернется. Он похож на жуткую кожную сыпь, которая никогда не проходит.
Снова поднялся ветер, за окнами отдаются эхом его скорбные завывания. Я смотрю на свой стол. Пустая бутылка из-под виски лежит на боку, в ней не осталось ни капли.
Я прокашливаюсь, отчего Клэр вздрагивает. И вот что я говорю:
Два дня назад мы ужинали поздно, часов в семь, после того как ты вернулась от Эмили. Мы повздорили из-за
Подойдя к кабинету, я заметил, что дверь приоткрыта. Изнутри доносилось легкое постукивание шагов. Я замер на дорожке, ошеломленно сообразив, что кто-то забрался ко мне в кабинет. Одновременно мне стало любопытно, кто бы это мог быть. Кому и зачем могло что-либо понадобиться в моем кабинете? Распластавшись у наружной стены, я заглянул в окно в надежде рассмотреть, что происходит.
Я чуть не рухнул на расставленные внизу цветочные горшки, когда понял, что взломщик – женщина. Фигура двигалась с тем легким кошачьим изяществом, на которую способны только они. При этом описывала по кабинету круги немного возбужденно – она напомнила мне голодную отчаявшуюся пантеру. Я прищурился – с головы до ног женщина была одета в иссиня-черный цвет. Волнистый шарф из собольего меха закрывал большую часть ее лица.
Я замолкаю, потом подхожу к сейфу, где хранятся дневники, и набираю составной код. Дверца отъезжает в сторону. Я выдергиваю шарф от Версаче и бросаю его на стол – Клэр отшатывается. Шарф распластывается на потрепанной распечатке «Прозорливости бытия» словно длинная черная обвиняющая рана.
Со вздохом я продолжаю свою историю.
Женщина подошла к сейфу и постучала по платиновой дверце. Достала из кармана листок бумаги и принялась его изучать. Открыв рот, я смотрел, как она прячет бумажку и принимается что-то делать с цифровым замком от сейфа. Она ввела какую-то комбинацию. В ответ вспыхнула красная лампочка. Она попробовала опять. Красная лампочка замигала снова. На этот раз было слышно, как женщина энергично выругалась себе под нос. Она колебалась довольно долго, но потом все же подалась вперед и набрала третью комбинацию цифр.
Сирена разорвала ночь и раскромсала тишину.
Женщина застыла, прижав ко рту руку.
Вопль сирены превратился в пронзительный двухтонный вой: громкий звук сменялся очень громким. Женщина медленно пятилась от сейфа, не отрывая руку ото рта.
Сирена завыла еще громче.
Она сверлила мне уши.
И все выла.
И выла.
В какой-то момент я не смог больше этого выносить. Я ворвался в кабинет, проскочил мимо женщины и набрал правильный код. Дверца сейфа отъехала, сирена замолчала.
Я повернулся к женщине лицом. Мы смотрели друг на друга словно в замедленной съемке и так долго, что это казалось мучительной вечностью. Каким-то образом наступившая тишина оглушала в два раза сильнее.
– Ты поразительно скучен, Марк, – сказала она, снова доставая бумажку и помахивая ею перед моим лицом. Я моргнул – на бумажке было написано: «День рождения любви всей моей жизни и мой».