Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
Шрифт:
«Дальше».
«Что дальше?»
«Дальше рассказывай».
«Мой купец словно с Луны свалился; спрашивает: а кто же ещё здесь живёт? – Жильцы. – Кто такие? – Разные. – Ладно, сказал он и хлопнул себя по коленям, некогда мне тут с тобой тары-бары разводить, я желаю откупить у тебя дом. – Господи, говорю я, что вы будете с ним делать? – Не твоя забота. О цене сговоримся, составим купчую, всё как положено. И предлагает задаток, представляешь себе? Разворачивает бумажник и вынимает пачку банкнот. Я, говорит, дом отремонтирую, приведу в божеский вид. Конечно, и тебя не забуду. Выберешь себе какой-нибудь этаж,
«Я уж не стала говорить, – продолжала Анна Яковлевна, – на что мне эти банкноты. Что я с ними буду делать? – Она усмехнулась. – Вот видишь, он бы и твоих родителей выгнал на улицу. Всё-таки революция имела какой-то смысл».
«Революция, – сказал писатель, – покончила с икс-плю...».
«Не вздумай плеваться. Ты хочешь сказать, с эксплуатацией. Veuillez m’expliquer... благоволите объяснить, что это такое».
«Рабочих и крестьян».
«Угу. М-да... Впрочем, в твоих словах есть доля истины. Этого нельзя не признать».
Таковы были памятные беседы писателя с экс-баронессой Анной Яковлевной Тарнкаппе.
III Палеонтология времени (1)
22 сентября 1936
Ты увидел её такой, какой была она в те счастливые дни, когда ты забирался с ногами на диван и пел: «Иксплю, икспля, иксплю!», и в ту ночь, когда возвращались после неудачного путешествия в Колонный зал, о чём речь ниже; ты увидел её в те времена, когда читал её лицо на комоде, – ведь портреты можно читать, даже не сознавая этого, – и на фарфоровом, в чёрных трещинках медальоне, и тотчас, через много лет, услышал её журчащий голос, звучный прононс: «Veuillez avoir l’obligeance!..»; ты увидел переулок, и дом, и квартиру, где прошли лучшие годы жизни, и вспомнил, как однажды, а может быть, и не один раз, тебе привиделось, будто ты лежишь на её диване и видишь сон, и знаешь, что этот сон во сне есть не что иное, как действительность.
Гипертрофия памяти, о, этот старческий недуг, подобный гипертрофии предстательной железы. Молодость умеет сопротивляться, молодость побеждает агрессию памяти; беспамятство – её защитный механизм: мы молоды, покуда способны забывать. Но незаметно, неотвратимо наши окна покрываются копотью памяти. Отложения памяти накапливаются в мозгу. Словно горб, склеротическая память не даёт распрямиться. Утрата способности забывать, вот что такое старение; мы умираем, раздавленные этим бременем. Итак, берегитесь! Вы заболеете той же болезнью. Вот что могло бы сказать старшее поколение младшему. Берегитесь: когда-нибудь и у вас начнёт расти эта опухоль, и вас однажды настигнет бессонница воспоминаний. И уберечься невозможно.
Вернёмся всё же к начатому рассказу. Жилплощадь родителей. По имеющимся сведениям, она представляла собой длинную, наподобие пенала, комнату с окном в переулок. Занавес на кольцах делил её пополам. Получилось две комнаты. В первой половине находилась оттоманка, на ней спал писатель, ближе к двери – шаткий столик, заваленный растрёпанными детскими книжками, под ним было свалено ещё кое-какое имущество: игрушки прежних лет, деревянное оружие, коробка с фантиками, интерес к которым угас, и альбом марок – новое увлечение. На этой же половине помещались
Скажут: не жильё, а камера хранения, чулан прошлого; скажут – судорожные усилия сберечь обломки безнадёжно отжившего; и в самом деле, было нетрудно угадать в этом нищенском изобилии, в мутных стекляшках люстры, в остатках лепнины на потолке, в никому не нужном пианино допотопной немецкой фирмы, с медными подсвечниками и двуглавым орлом, – угадать немое и трагикомическое столкновение эпох. Но, быть может, тут сказалось врождённое стремление сохранить непрерывность времени. Пускай нить, соединявшая прошлое с настоящим, рвалась то и дело – руки людей ловили, кое-как связывали повисшие концы, снова подхватывали и снова связывали. Удивительное было время – всё в узлах.
Что касается второй половины, так сказать, второй комнаты, там стояли зеркальный шкаф, туалетный столик, остальное пространство, загородив часть окна высокой никелированной спинкой, занимала кровать родителей. На ночь задёргивалась портьера; шорохи, вздохи, слабый стон матрасных пружин, обрывки загадочных речей доносились до мальчика.
«Не могу забыть, всё время думаю...»
Отец: «Перестань».
«Всё время...»
«Откуда ты знаешь, что это была девочка?»
«Знаю. Теперь я уже никогда не смогу...»
«Откуда это известно?»
«Врач сказал».
«Что он сказал?»
«Сказал, у меня заросли трубы».
«Может, к лучшему».
«Как ты можешь так говорить!»
Смешок: «Не надо предохраняться».
«Ты и так не предохраняешься. Всё самой приходится».
«Нет, серьёзно, сама подумай: с нашей зарплатой. И в этой тесноте».
«Другие живут ещё тесней. Посмотри, как ютятся Островские, шестеро в одной комнате. А Гуджаян просто в подвале».
«Вы ещё козу к себе возьмите. Помнишь этот анекдот?»
«А ты поменьше рассказывай. Тебя и так уже считают евреем».
«Но это правда».
«Наполовину. Не забывай, что на пятьдесят процентов ты русский. И вообще, благосостояние растёт».
«Ты поставила будильник?»
Вздох: «Говорят, хлеб подорожает».
«Кто это говорит?»
«Марья Антоновна. У неё сын работает в этом, как его».
«А ты говоришь, благосостояние растёт».
«Да, в общем и целом, без сомнения».
«В общем и целом. А в частности?»
«Я знаю, что ты хочешь сказать. Есть люди, которые сознательно распространяют такие сведения».
Голоса доносятся из темноты, из-под воды, из чащи, заросшей лианами; ты не спишь, ты не спишь.
«Ты видел это объявление? Совсем рехнулась».
«Делать нечего, вот она и пишет».
«Здесь не плюй, там не сори».
«Делать нечего, вот и пишет».
«А у самой комната вся провоняла табаком. Ребёнок дышит табачным дымом».
Снова пауза, ты держишься на поверхности, изо всех сил стараясь не погрузиться в небытиё.
«Говорят, в Москву завезли – не поверишь. Сто тысяч тонн бананов».