Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
Шрифт:
“Почему вы так резко обошлись с ним? И что вы хотели этим сказать – un homme averti? Он показался вам подозрительным?”
“На водку собирает. Это в лучшем случае”.
“А в худшем?”
“Жюли, – сказал писатель, – я отравленный человек”.
“Да, но ситуация в России изменилась!”
“Возможно. Но я уже сказал вам: я отравленный человек. – Он прищурился. – Принюхайтесь. Разве вы не чувствуете?”
“Вы хотите сказать, в Москве плохой воздух? Уверяю вас, в Париже не чище...”
“В Москве всегда был
“Вы бывали в Париже?”
“Нет, разумеется. Меня туда не пустят”.
Она спросила, почему.
“Я не член Союза. Следовательно, не писатель. Кроме того, как вы знаете, за мной всюду идёт моё дело”.
“Но, если я не ошибаюсь...”
“Удивляюсь вашей осведомлённости. Формально я реабилитирован. Это ничего не значит. Мне не дадут визу”.
“Издательство вышлет вам официальное приглашение”.
“Не поможет”.
“Откуда вы знаете?”
“Откуда... Я живу в этой стране, вот откуда”.
Эх, не надо было так говорить. Вообще не надо было об этом. Ну, всё равно, семь бед – один ответ.
“Я всё-таки не понимаю... – пробормотала она. – Хорошо, отложим эту тему. Я бы хотела взять у вас интервью”.
“Интервью, о чём?”
“О вас, о вашем романе. Немного поговорить с вами”.
“Прямо здесь?”
“Нет, здесь шумно. К тому же я не взяла с собой аппарат. Не согласитесь ли вы поехать со мной в гостиницу...”
“Не о чем разговаривать”.
“А всё-таки”.
“Послушайте, – сказал писатель. – За мной следят”.
“Дорогой мой, это уже становится смешно. Кто это за вами следит – посмотрите вокруг. Здесь никого нет! Или вы думаете, что вас окружают невидимки?”
“Да, думаю. Один сидит рядом с нами. А другой прогуливается по дорожке. Слышите, как хрустит песок?”
“Замечательно. Превосходный сюжет. Напишите об этом рассказ... Как вы думаете, – спросила она, поднимаясь, – где-нибудь поблизости найдётся стоянка такси?”
LIX Интервью, окончание
Тот же день
Войдя в номер, писатель хлопнул в ладоши. Должен быть отзвук, объяснил он. Жюли, в коротком светло-коричневом платье с пояском, опустилась перед шкафчиком, который в гостиницах называется баром. Её колени блестели, обтянутые шёлком. Какой отзвук, спросила она.
“Если слышится эхо, значит, комната прослушивается. Вон там, – он показал наверх, – должен быть микрофон”.
“Я вижу, вы опытный конспиратор. Ну и как?”
Вздохнув, она подняла на гостя тёмно-блестящий взгляд. Писатель криво усмехнулся, пожал плечами.
“Вроде нет”, – и в его голосе звучало почти разочарование.
Жюли выставила бутылку, за
“Вы готовы?”
Она прочистила голос. Ей показалось, что аппарат не в порядке, она остановила крутящиеся бобины, нажала на другую клавишу, катушки послушно завертелись в обратную сторону. Остановила, снова включила, поднесла к устам микрофон.
“Для начала я хотела бы задать такой вопрос. О чём, собственно...”
Молчание, крутятся катушки. Ясный день за окнами. Конец века.
Её палец с длинным розовым ногтем нажимает на стоп. Мсье такой-то. Я, кажется, вас о чём-то спросила, сказала она вкрадчиво.
Писатель держит в руках чашечку микрофона, как Гамлет – череп шута.
“О чём этот роман? – переспросил он сдавленным, не своим каким-то голосом. Что ей ответить? – Не знаю. Может быть, о преодолении хаоса”.
Нет, возразила мадам Роллан, и катушки остановились, говорите естественней, расслабьтесь; ближе ко рту; пожалуйста; ещё раз.
“Тема моей книги – преодоление хаоса”.
Вот это другое дело.
“Что вы подразумеваете под хаосом? Вашу собственную жизнь?”
“Отчасти, да”.
“Значит, это автобиография”.
“Нет. Условие писательства – самоотчуждение”.
“Что это значит?”
“Это значит, что надо стать чужим себе самому. Использовать свою жизнь как материал. Не больше, чем материал, с которым можно работать”.
“Вы говорите о хаосе”.
“Да. Жизнь – это хаос случайностей. Нужно отыскать в нём какой-то смысл”.
“Но вы как будто в этом сомневаетесь...”
“Очень может быть, что это иллюзия”.
“Вы говорите – преодолеть хаос”.
“Существует очарование беспорядка. Соблазн хаоса. Хаос тянет в него погрузиться. Освобождает от дисциплины и традиции, поощряет своеволие...”
Писатель потянулся к стакану, к остаткам мужества.
“Понимаете, – сказал он, – надо сопротивляться”.
“Сопротивляться – чему?”
“Всему. Всему этому гнусному миру. Омерзительному веку, в котором нас угораздило родиться...”
Собеседница остановила плёнку, передохните, сказала она, у вас такой вид, словно вас ведут на казнь... Разве вам неприятно, что о вас узнают во Франции?
Зачем мне всё это, хотел он возразить.
Отлично, продолжим. Она нажала на клавишу.
“Вы – бывший узник Гулага”.
Он поморщился.
“Кажется, вам не очень приятно говорить об этом?”
“Узник... слишком громкие слова. Да и название неверное. Гулаг – это ведь всего лишь контора. Главное управление лагерей”.
“Вам не кажется, что в вашем романе слишком уж большое внимание уделено концлагерям?”