Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
Шрифт:
“Может быть. Но Россия этого века немыслима без лагерей. Вся страна была покрыта лагерями. Даром это не проходит. Мы по-прежнему живём в лагерном мире. Мы усвоили психологию лагеря. Она стала общенародной психологией. Лагерный образ жизни впечатался в русский национальный характер”.
Нет, пожалуй, он слишком уж разговорился.
“Я вас слушаю”, – её голос напомнил о себе.
“Я не касаюсь вопроса, насколько лагерь отвечал традициям государства, где классическое крепостное право было отменено каких-нибудь сто сорок лет тому назад... У Толстого говорится: солдат, раненный в деле, думает, что и вся кампания проиграна. Вы скажете,
“Я бы хотела вернуться к роману. Если не ошибаюсь, у вас его отняли? – Писатель кивнул. – Но вы сумели его восстановить, это требует большого мужества. Внутреннего мужества”.
“Ну и что”.
Палец госпожи Роллан остановил магнитофон. Умоляю, простонала она, говорите громче!
Писатель отхлебнул из стакана.
“Ну и что, у меня всё равно нет читателей”.
“Поверьте мне, во Франции...”
“А, бросьте...”
“При том, что роман носит несколько странный характер. Да ещё этот эпиграф из Августина... Вы, – она запнулась, – vous ^etes donc catholique?”
“Bien s^ur que non”.
“Alors qui ^etes-vous?”
“Personne”.
“Que voulez-vous dire?”
“Rien. Personne c’est personne. En Russie cela arrive assez souvent qu’une personne d'ecouvre qu’elle n’est personne. [35] Мне кажется, – проговорил он, – по-французски всё это как-то не очень ловко выходит, но ничего не могу поделать”.
“Нет, отчего же, я вас прекрасно поняла. Скажите мне это ещё раз по-русски. Или вообще что-нибудь”.
“Но вы же не поймёте”
35
Выходит, вы - католик?
Конечно, нет.
Кто же вы тогда?
Никто.
Что вы хотите этим сказать?
Ничего. Кто-то это - никто. В России это случается довольно часто, что человек обнаруживает, что он не является никем. (фр.)
“N’importe. [36] Я хочу услышать, как звучит русская речь. Это очень мелодичный язык. Итак, некто оказался никем. Бедняжка! Впрочем, я должна сказать, это сейчас довольно популярный тезис. Смерть автора. Если не ошибаюсь, об этом говорил Ролан Барт... Вы хотите сказать, что вы потонули, исчезли в своей книге?..”
Пауза.
“Название. Что вы скажете о названии?”
“Толкуйте его как вам угодно”.
“Я бы хотела услышать ваше объяснение”.
“Память превращает вчерашний день в вечность”.
36
Неважно (фр.).
“Замечательно”.
“Память уничтожает время...”
“Ещё лучше. Но, кажется, вы собирались увековечить не только ваше собственное прошлое”.
“Неудачное слово, всё равно что восславить. Никакого славного прошлого нет”.
“Странно. Все русские гордятся прошлым своей страны. Или, по крайней мере, не стыдятся его”.
“Я не горжусь и не стыжусь”.
“Но вы же только сказали: гнусное время”.
“Я живу в нём”.
“В прошлом, а не в настоящем?”
“В вечности”.
“Громко
“Это принудительная вечность”.
“Навязанная память, хотите вы сказать?”
“Пожалуй. Во всяком случае, не память Пруста. Жюли! – сказал он и сам остановил бобины. – Жюли, чем вы меня напоили?”
“Обыкновенный виски с тоником. Вы сказали, что вам нравится...”
Она поднялась с дивана.
“Открою вам маленький секрет. Вы спросили, бывала ли я в Москве...”
“По-моему, я об этом не спрашивал...”
“В самом деле?” Она прохаживается по комнате. Магнитофон на столе не подаёт признаков жизни – обиженный собеседник, которому дали понять, что он больше не участвует в разговоре.
“Мне вообще кажется... не могу точно выразиться. Все координаты как будто смещаются”.
“Это ваш стиль. Вы ведь постоянно сбиваете с толку читателя. Да, мне приходилось бывать в Москве, но когда не знаешь языка... Русский очень трудный язык. К тому же я слишком тупа. Но я приехала не с пустыми руками. Переводчик подготовил rapport de lecture. Так что кое-какое представление о книге я всё-таки получила. А теперь познакомилась и с автором. Ба! ваш бокал пуст”.
Она снова сидит на корточках перед баром. Платье обтягивает её фигуру. Жюли поднимается.
“A votre sant'e! [37] На-здховья! Чокнемся, по русскому обычаю”.
“Будем считать, что интервью закончено?”
“По-моему, получилось неплохо. Нет, – сказала она, – не буду вам раскрывать тайну. Подождём, пока подействует...”
“Вы имеете в виду это... – он держал перед собой стакан. – Вы туда что-то добавили? Это и есть ваш секрет?”
Страшная мысль осеняет писателя, вернее, должна была осенить, всё ясно, говорил он себе, так я и знал! Попал в ловушку, дурацкое интервью, мнимое приглашение в Париж – всё подстроено. Ну-ка признавайся, чуть было не сказал он, тебя ведь подослали, ты, может быть, вовсе и не француженка!
37
Ваше здоровье! (фр.)
А она бы артистически расхохоталась: кто же я, по-твоему?
Он как будто даже старался убедить себя, что поддался на провокацию. Но удивительным образом не испытывал никакого волнения.
А! не всё ли равно.
Он почувствовал желание говорить.
“Не знаю, как будет выглядеть французский перевод, в любом случае мой роман безнадёжен. Он безнадёжен уже потому, что противостоит нынешнему состоянию русского языка. Я, – сказал сочинитель, – верю в язык”.
“Un instant [38] , я хочу включить...”
38
Момент (фр.)
“Зачем? А впрочем, всё равно. Пожалуйста, если вам так хочется”.
Она сменила плёнку. Затеплился зелёный огонёк индикатора, вновь завертелись катушки.
“Да, я верю в язык. Моя вера простирается до уверенности, – да, я в этом убеждён! – что язык есть движущее начало истории. Судьбу нации предопределяет судьба её языка. Вы улыбаетесь?”
“О, я слушаю вас внимательно”.
“И этот провокатор тоже”. Писатель покосился на магнитофон.
“Будем считать, – сказала Жюли, – что это наш общий провокатор”.