ВЧК в ленинской России. 1917–1922: В зареве революции
Шрифт:
«Помню свою поездку на Таганрогский фронт в середине января. На одной из станций возле Матвеева кургана на платформе лежало тело, прикрытое рогожей. Это был труп начальника станции, убитого большевиками, узнавшими, что его сыновья служат в Добровольческой армии. Отцу порубили руки и ноги, вскрыли брюшную полость и закопали еще живым в землю… Здесь же были два его сына – офицеры, приехавшие из резерва, чтобы взять тело отца и отвезти его в Ростов. Вагон с покойником прицепили к поезду, в котором я ехал. На какой-то попутной станции один из сыновей, увидев вагон с захваченными в плен большевиками, пришел в исступление, ворвался в вагон и, пока караул опомнился, застрелил несколько человек…
Большевики с самого начала определили характер Гражданской войны: истребление. Советская опричнина убивала и мучила всех не столько в силу звериного ожесточения, непосредственно появлявшегося во время боя, сколько под влиянием направляющей сверху
9
Деникин А.И. Очерки русской смуты. М., 2004. С. 278–279.
Здесь с Деникиным очень трудно спорить, как тем, кто считает «белый террор» страшнее красного, так и сторонникам принципа «равной вины». У оппонентов корниловцев и деникинцев в кожаных куртках и речи не было о вынужденной необходимости или о взятии такого греха на свою совесть, расстреливать «контру» они друг друга обязывали из своего понимания защиты революции и это свое право ничуть, в отличие от Корнилова, не пытались оправдывать сложной фронтовой обстановкой.
За белый лагерь в этом смысле прекрасно высказался один из самых талантливых среди белых литераторов – Борис Савинков, в своей автобиографической повести «Конь вороной» размышляя об этих вспышках жестокости белых как раз наблюдаемых им в рейде 1920 года Булак-Балаховича по советской части Белоруссии: «Сроков знать не дано, но Россия встанет нашей кровью. Пусть мы пух, пусть нас возносит ненастье, пусть мы слепые и ненавидящие друг друга. Не мы измерим наш грех, но и не мы измерим нашу жертву». Это объяснение от лица большинства идейных людей белого лагеря многое объясняет даже через кружева красивых образов писателя Савинкова: они понимали, как Корнилов, этот грех и брали его на себя. А не кричали, как чекист Лацис: «Мы первые, нам все дозволено!» Разница здесь, по-моему, абсолютно ясна.
Многие высказывавшие со стороны белого лагеря такую точку зрения специально подчеркивали: необходимо было придерживаться определенных принципов, даже если это привело бы к поражению всей их борьбы в итоге. Заведомая слабость и безнадежность белого дела со временем даже стала поводом для особого вида городости, особенно уже в эмиграции после отступления из России. Врангелевский офицер Владимир Даватц, написавший в эмиграции воспоминания «Русская армия на чужбине», настаивал, что именно заведомая безнадежность этого белого дела и чистота при этом его знамен и есть главная доблесть всего их лагеря: «Было безумием надеяться одолеть несколькими полками красноармейские массы, безумием было начинать Кубанский поход, безумием было идти на Москву, безумием было защищать Крым, безумием было упрямо сохранять армию в лагерях Галлиполи и Лемноса – но только благодаря этому безумию мы можем не краснеть за то, что мы русские». Сам Даватц этой позиции остался верен и в эмиграции, он так и не сложил оружие в своей борьбе с коммунизмом, вступил во Вторую мировую войну в эмигрантский «Русский корпус» в Югославии и в 1944 году убит в бою с титовскими красными партизанами в местечке Сиеница.
Главный среди белых обвинитель и прокурор против «красного террора» Сергей Мельгунов постоянно давал отпор сторонникам равной ответственности красных и белых тем же указанием на разный подход к делу террора: «Колчак с Деникиным к насилию не взывали, Колчак даже мучился от происходимого кругом, страдал и благородный Деникин, а Ленин и его красные не страдали – они гордились идейным палачеством и воспевали его». По Мельгунову, разница между красными и белыми лежит на поверхности: у белых террор был эксцессом и самодеятельностью на месте, у красных в ЧК – спущенной сверху властью и закрепленной декретом системой.
И когда отдельные представители белого лагеря уже в эмиграции обвиняли большинство соратников в излишней мягкости, убеждая, что, «только став по жестокости на одну доску с ЧК, мы могли бы в этой войне победить», большинство белых все равно отказывались принять такую позицию. Что представляется их моральной и исторической победой, поскольку победить в той войне Белому делу по многим обстоятельствам было почти нереально, а вот память о Белом деле, несмотря на отдельные эксцессы, и сейчас осталась в большей части светлой и даже несколько идеализированной в нашей истории и культуре. Поэтому недаром у Солженицына в эпопее «Красное колесо» пленный белогвардеец на допросе у чекиста отвергает эту же теорию о том, что можно было сравняться с красными в зверствах и победить, благородным выводом:
В этом во многом ответ: встав на путь ленинской ЧК с резней без меры и обманом народа, даже в случае гипотетической победы белого лагеря, таким образом он перестал бы быть тем «белым», и не было бы смысла в этой победе в военном плане, и не осталось бы той моральной победы и легенды о Белом деле, зачастую переходящей уже в красивую сказку о бравом «поручике Голицыне», но здесь уже время поработало и отторжение за десятилетия от коммунистической идеологии. В таких идеализированных образах тоже пробивается из подсознания правда. С падением коммунистической власти и распадом СССР мы увидели, что в исторической памяти легендарный образ «поручика Голицына» побеждает за явным преимуществом столь же легендарный и условный образ красного «комиссара в пыльном шлеме», хотя оба этих былинных богатыря за прошествием почти века уже очень далеки от своих реальных прообразов. В 90-х годах кто-то даже предположил, что Булат Окуджава в своем комиссарском романсе исподволь написал героические строки о погибающем белом добровольце, а не о красном бойце, а «комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной», это чтобы добить раненого, а не почтить память товарища.
В тех книгах, где симпатизирующие советской власти историки пытаются по мере сил накопать побольше фактов зверств в белых контрразведках, противопоставив их террору ЧК, только еще больше становится заметной эта разница. Так что даже такие книги укрепляют поневоле у читателя уверенность в несопоставимости уровня и истоков жестокости красных и белых спецслужб на фронте и в тылу. Когда начинают приводить отдельные примеры смертных приговоров военных судов у Колчака или Деникина, официально оформленных, тем более заметно, что казнены по ним с соблюдением хоть какой-то установленной процедуры откровенные комиссары или деятели большевистского подполья, которые мало на что другое в белом плену могли бы изначально надеяться.
Кроме политкомиссаров или чекистов, в плену у белых тяжелее других приходилось в контрразведке и затем в военно-полевом суде бывшим царским офицерам и родовитым дворянам, вставшим добровольно на сторону красных, что тоже объяснимо особой ненавистью в лагере белых к таким людям. Как правило, их расстреливали или вешали тоже по приговору военного суда белых, при этом практически ни в одном случае нет упоминаний о пытках таких людей в плену перед казнью.
Так, в мае 1919 года в ходе партизанского рейда белых по тылам РККА ими захвачен в плен командовавший у красных бригадой бывший царский генерал Николаев. Даже советский историк Н.А. Корнатовский в своей книге «Битва за красный Петроград» в деле Николаева свидетельствует только о неких словесных издевательствах белых над воевавшим против них в РККА экс-генералом, а также об их предложении перейти в белый лагерь. Отказавшийся от этого предложения красный командир Николаев сам выбрал свой удел, его повесили на площади в Ямбурге, позднее большевики перевезли его тело в Петроград и торжественно похоронили на Марсовом поле, а сам Ямбург переименовали в честь другого погибшего красного героя и чекиста в город Кингисепп. Советская история поначалу обвиняла в этой казни генерала Николаева все того же Булак-Балаховича, но затем все же была вынуждена поправиться: в момент этой казни Станислав Булак-Балахович в Ямбурге не был, а командовал наступлением на Псков. Ну а на что мог надеяться воевавший против своих бывших товарищей по русской императорской армии красный генерал Николаев? Он же сам отказался от предложения перехода в белый лагерь, а что до каких-то «словесных оскорблений», то трудно представить, чтобы белые офицеры армии Юденича еще и умилялись бы такому персонажу и высказывали ему уважение.
Вот в книге явно симпатизирующего большевикам и люто ненавидящего белогвардейцев историка С.С. Миронова «Гражданская война в России» (М., 2006) в качестве «вопиющих» примеров жестокости белой контрразведки приведены несколько случаев таких расправ с царскими генералами, активно и добровольно воевавшими против белых в рядах Красной армии. В одном из них бывшего царского генерала Таубе, долгое время руководившего красными войсками в Сибири, после пленения белые контрразведчики долго держали под следствием в тюрьме Екатеринбурга, при этом поочередно пять белых генералов по поручению Колчака приходили к Таубе в тюрьму и предлагали перейти на сторону белых, но безуспешно. Миронов видит жуткое преступление белой контрразведки в том, что объявивший добровольно голодовку и лишенный за план побега выходов в баню красный генерал Таубе в конечном итоге умер в Екатеринбургской тюрьме от тифа, об этом «злодеянии» колчаковцев в 1919 году в красках написала в Москве большевистская «Правда», – но если от читателей «Правды» тогда была скрыта эта самая правда о том, что творилось в те же годы в застенках Екатеринбургской ЧК, то современный историк С.С. Миронов это должен знать и понимать разницу.