Вдали от рая

Рой Олег Юрьевич

Оставшись один, он вздохнул спокойнее. Натянул на ноги сползший плед. Вздохнул, устраиваясь поудобнее в кресле, что за последнее время окончательно стало его прибежищем – тем же, что колыбель для младенца…

Он умрет. Он знает, что дни его сочтены. Но к чему тут священник? Его папенька умер без священника… Пистолет к виску – и готово… Раскаиваться?

В чем? Что было, того не вернуть. Книжный груз материалов по ведовству и медицине, отягощавший полки библиотеки, стал ему непосилен. Если он что-то перечитывал, то лишь то, что читал ребенком, – дореволюционные сентиментальные истории о благонравных мальчиках и девочках, толстые сборники сказок со страшноватыми гравюрами… Эти книги, на страницах которых горделиво являла себя незабытая им буква «ять», приобретались в разное время для Верочки… Но Верочка перестала быть его дочерью. Если бы она была его дочерью, разве заговорила бы она о священнике? Преданная и любящая дочь исполнила бы любое желание старого беспомощного отца… Она продолжала бы помогать ему, являя истинную дочернюю почтительность… Но теперь…

«Все меня предали», – всхлипнул старик, пододвигаясь вместе с креслом ближе к камину.

Он мерзнет. Он постоянно мерзнет – с того проклятого мига, когда очнулся после удара по голове. Сначала не понял: что же изменилось? Показалось, что в комнате – ужасный сквозняк… Не сразу он сообразил – и в ужасе принялся ощупывать себя. Что это? Он утратил свое тело?

Нет. Не тело. Всего лишь одну из оболочек ауры. Верхнюю – защитную пленку. Непонятно, что стало тому причиной – удар по голове или предательство дочери, – но он физически чувствовал, как вся накопленная за годы трудов (неправедных? при чем здесь это?!) энергия улетучивается из него. Медленно, незаметно – так испаряются молекулы воды с поверхности водоема в жаркий день. Однако – неотвратимо…

Он измучен… Он так измучен… Он не может ничем себе помочь, возвратить все, что накоплено… Вера? Но она отшатнулась от него. Она выбрала этого… молодого… смазливого негодяя…

О, как бы он хотел уничтожить их обоих! Почему он не сделал этого, вновь заполучив Веру после ее бегства? А сейчас – невозможно… невозможно… Его руки слишком слабы. Почти так же слабы, как его разум… Память утекает вместе с невидимыми молекулами воды… Все дробится… Где – он? Что – он?

Приступ ярости и жалости к себе миновал так же мгновенно, как начался. Ослабевший мозг с легкостью переходил от эмоции к эмоции, ничего не удерживая надолго. Только что он злился на дочь. А сейчас жалеет, что ее прогнал. С ней можно было бы поиграть в шашки или в лото. Иногда она привозит с собой Сережу, и они вместе – почти сравнявшиеся по интеллекту – играют в лото, азартно размещая зеленые бочоночки с цифрами на полосах бумаги. Порой он рассказывает Сереже что-нибудь о Тибете; о деревенской колдунье, которую боялись односельчане; о гимназисте, которым был когда-то он сам… Или не был? Или все это, как утверждают психиатры, бред, свидетельство шизофрении?

Порой ему хочется, чтобы это была шизофрения… Безумные видения вышедшего из-под контроля мозга… Тогда он был бы не виноват… Ни в чем не виноват…

Слабость окончательно овладела морщинистыми, покрытыми старческой пигментацией руками. Седая, с заметной плешью, голова свесилась набок. Из приоткрытых бледных губ выкатилась на воротник рубашки, которая стала слишком просторной, струйка слюны.

Старый дом. Мерное тиканье часов. Портрет на стене. Отсветы камина на полу. Боль в голове – привычная, тянущая, тупая боль… Жизнь сочилась сквозь пальцы, как песок. Уходила навсегда. И старый человек засыпал в своем кресле, забывая даже пригрозить тем, кого он считал врагами, забывая и о том, что были у него эти враги, забывая свое собственное имя и дело, которому он служил, и погружаясь в состояние забвения, которое иные называют слабоумием, иные – карой небесной, а иные – возмездием за людские грехи.