Вдох Прорвы
Шрифт:
Потом ему дали слово, и он отрапортовал:
— Сегодня пришлем.
Когда вернул трубку на аппарат, сказал:
— Все бабы дуры… Чудовищные скандалистки.
— Что ж вы ей не сказали?
— Издеваешься над старостью?.. Тебе тоже от нее достанется… Где Мытищи, знаешь?
— Ну.
— Левее Мытищ — Пироговское водохранилище. Там есть деревня Зубково. На окраине деревни — дурдом… Вот туда-то сейчас и махнешь… Машину не задерживай. Как приедете, выгрузишь свои причиндалы, и отпускай, она мне здесь нужна. Обратно — своим ходом…
— Что у них?
— Десять холодильников на гарантии. Два перестали морозить… Если по вине электростанции, — позвони мне, я с ними поговорю… Давай, чего стоишь, не задерживай машину…
До деревни мы добирались больше полутора часов. Тащились, от одной пробки до другой. На борту наших «Жигулей» было красиво написано: «Нептун. Ремонт холодильников». И телефон… Так что мы полтора часа занимались рекламой компании.
Мытищи так вросли в Москву, что какой-то границы между ним я не заметил. Но когда свернули к водохранилищу, стало все-таки видно, это пригород.
Потому что начались дачи. Я зевал, посматривая на них.
Мне было нехорошо.
Я развалился на переднем сиденье, как боксер, перед ударом гонга расслабляется на своем стульчике, в углу ринга. Как только миновали Мытищи, необъяснимая тревога коснулась меня, словно впереди предстояло не гарантийное обслуживание двух холодильников «Бирюса», а некое нешуточное сражение, где мне могут расквасить нос и разбить до крови губу.
Я еще раз зевнул, будто не выспался, — но то была уже зевота готового к сражению бойца, римского гладиатора, которому предстояло победить или умереть самому… По крайней мере, все во мне подобралось. Тревога сделала свое дело. А отступать было стыдно.
Может, мне суждено отрубиться в последний раз, на глинистом берегу Пироговского водоема, в месяце ноябре две тысячи ноль-ноль третьего года, за три месяца до своего двадцатидевятилетия?.. Выпасть в осадок, окончательно раствориться во тьме, из которой я столько раз, за последнее время, удачно выбирался, — целым и невредимым.
Если так, тогда это мой последний день. И, наверное, в честь этого я решил больше не праздновать труса.
Я опять зевнул, стыдливо прикрыв ладошкой рот, и потянулся за сигаретами.
— Скоро в Питер гонять начнут, холодильники чинить, — сказал Гоша, не отвлекаясь от баранки. — Миш, ты извини, я тебя не смогу подождать, Захар приказал не задерживаться… Может, в дурдоме есть автобус, который сотрудников возит, не в деревне же они все живут. Ты спроси, до Мытищ подкинут. Там на электричке двадцать минут…
Я устал бояться, ненавидел свои припадки, которые так неожиданно приходят, меня тошнило от бесцельности моей жизни, от отсутствия в ней и грана смысла.
Я — русский человек. Хочу упасть с коня, украсть миллион и влюбиться в королеву. И наплевать на себя, — если не изза-чего стараться.
Только так… Иначе — гори оно все огнем.
Дурдом напоминал пионерский
— Без охранника по территории не ходи, — сказал Гоша, — мало ли что у них на уме, возьмут, пырнут ножиком. Им за это — ничего.
Мудрый Пашка сказал однажды:
— Есть отличный способ избавиться от дамы, которая опостылела. Но хочет за тебя выйти замуж… Надо дать ей понять, ненавязчиво так, что ты сумасшедший. У них рефлекс создания здоровой семьи и рожания полноценных детей. Отскочит, как ошпаренная.
Гоша тоже не очень желал подобного общения. Едва остановились у проходной, как он открыл заднюю дверцу пикапа, выставил на крыльцо мой рабочий ящик и торопливо пожал мне руку:
— Бывай. Мне еще больше часа пилить по этим пробкам…
Здесь было холоднее, чем в Москве. Лужи покрывала тонкая корка льда. Деревья вокруг стояли наполовину голые, из ледяной воды торчали их желтые листья.
Забор был не сплошным, из железных прутьев, за ним виднелся пустырь с лавочками, который заканчивался трехэтажными домами. Отсюда было видно, что окна в них загорожены белыми решетками. По пустырю шли две женщины в телогрейках, из-под которых виднелись белые халаты.
Я поднял ящик и толкнул дверь проходной.
Охранники были мужики, отнюдь не пенсионного возраста, обыкновенные молодые ребята. Я отдал им паспорт, они долго записывали его данные в амбарную книгу, потом звонили кому-то по телефону: к вам мастер по холодильникам…
Видно было, они изнывают от скуки и рады каждому новому человеку.
— Меня здесь не покусают? — спросил я.
— Буйные запертые, не бойся… Остальные, если их не трогать, не опасные.
— А если заденешь случайно?
— Ну, тогда тебе крышка… Здесь, вообще, всякое случается, разве за всем уследишь…
И один охранник принялся рассказывать другому, как какой-то Фома недавно ударил лопатой по голове дежурного врача. Чуть ли не пополам раскроил, сила-то немереная.
Другой же, в ответ, вспомнил, как в прошлом месяце некая Анастасия проткнула вязальной спицей врача и санитарку, — всех с одного удара.
Ребята развлекались во всю, пока не пришла толстая тетка, не посмотрела на меня пристально, и не сказала:
— Так это вы?..
В тоне ее послышалась знакомое: «вы наш больной»…
Я подхватил ящик и тронулся за ней.
— Если что, сразу делай ноги, — сказали мне вслед ребята, — прямо сюда… Мы в обиду не дадим.
Это место отличалось от других тем, что вокруг явственно витал дух безнадежности. Какой-то перемешанной с острыми запахами лекарств тупой безнадежности. Местных пионеров когда-то забыли отвезти после смены обратно к родителям, и они остались здесь навсегда.
Здесь никто не выздоравливает, — тот, кто попадает в этот природный уголок, попадает навечно.