Вдох Прорвы
Шрифт:
— Ты думаешь, я не сумасшедшая? — спросила она.
— Откуда я знаю, — сказал я. — Мы с тобой видимся второй раз… Но то, что тебе голову забили всякой ерундой, это точно.
— Ты, наверное, добрый человек, — сказала она.
— Тогда у меня предложение, — ответил я, сам не понимая, откуда во мне вдруг взялась такая склонность к импровизации. — Раз уж я добрый, а тебе все равно терять нечего… Может быть, попробуем отсюда смотаться?
Она опять улыбнулась мне, и опять в ее улыбке я уловил прежнюю иронию.
— Боишься
— С чего такая самоотверженность? — ехидно, должно быть, желая меня обидеть, спросил она. Но у нее плохо получилось. Я, со своей импровизацией, попал на благодатную почву.
Потому что бледность ее усилилась.
— Ты в метро когда-нибудь ездила? — спросил я.
— Нет.
— А в шестисотом «Мерседесе»?
— Да.
— Покатаешься в метро, — ты же ничего в жизни не видела… Наше — лучшее в мире… Махнем как-нибудь на рыбалку, поживешь в палатке, будешь варить уху. Ты умеешь готовить?
— Я не пробовала.
— Научишься, дело не хитрое… И стирать научишься, не в стиральной машине, в тазу, это так поднимает тягу к жизни…
— Я и в стиральной машине не пробовала.
— Будешь мыть посуду, — если на рыбалке, то в речке, если дома, — то в раковине… В жизни столько интересного. А драить полы, а пылесосить, а штопать носки, а ругаться, а работать где-нибудь, а получать зарплату… Как навкалываешься где-нибудь на постылой работе, ни к какой ванне никогда не потянет, если только на самом деле помыться…
— Ты издеваешься…
— Я говорю, ты ничего не знаешь о жизни, с которой хочешь расстаться… Там такой кайф, если по большому счету. Одни очереди чего стоят…
— Это так заманчиво, — улыбнулась она мне, но как-будто через силу, — а рожать детей можно?
— Можно, — притормозил я, потому что это выбивалось из общего контекста жизненных соблазнов, которые я Маше предлагал.
— Я бы родила тебе ребенка, если ты не возражаешь, — сказала она.
— Мне? — переспросил я, окончательно уже затормозив.
— Да, тебе.
— Ты точно, сумасшедшая… Но, устами… Тогда мне точно нужно переходить во вторую бригаду, там больше доходы, — сказал я.
— До счастья осталось совсем немного, — сказала, снова улыбнувшись, Маша, — выбраться отсюда. Что невозможно. А если это вдруг окажется возможным, — сделать так, чтобы тебя не убили… Что уж невозможно совсем… То есть, ты хочешь оставить меня молодой вдовой, и с младенцем на руках. Чтобы я долгие годы, по ночам, орошала его колыбель безутешными слезами…
— Да кто ты такая, что из-за тебя такие сложности? — спросил я. — Почему: взаперти? Почему: расстаться с жизнью? Почему: убьют?
— Вот видишь, — сказала она.
И тут на меня нашло. Я не потерял сознание, хотя в голове что-то закрутилось, так что кухня поплыла перед глазами, и Маша, в ее небесно-голубом платье, вдруг приподнялась над полом, и показалось, что она летит. Не умирание,
— Первое очень просто, — снова сымпровизировал я. — Послезавтра я приеду за тобой и заберу тебя отсюда.
— Так просто, приедешь и заберешь. Обязательно послезавтра.
— Да, — сказал я.
Нужно отметить, что в тот момент, я на самом деле верил в это. Почему-то это показалось мне совсем простым.
— Ты тоже собирался говорить мне только правду.
— Я говорю тебе правду.
— Тогда я буду ждать, — сказала она тихо. Таким тоном, что стало ясно, шуток на эту тему не существует.
Да я не шутил. Какие уж тут шутки…
А догадался, она на самом деле будет ждать, потому что хочет поверить мне. Если послезавтра этого не произойдет, — она убьет себя, но на этот раз придумает что-нибудь новенькое, так что не помогут и телекамеры. Что все это так серьезно, как серьезно вообще может что-либо быть…
Опять послышались шаги, — у охраны закончился обед.
В дверях на этот раз возник новый чекист, тот, который, должно быть, вовсю раскаивался перед доктором. От него аппетитно пахло чесноком и щами. Был он в хорошем расположении духа.
— Ну как, командир, закончил?
— Продукты нужно разложить, я все выгрузил.
— Разложат… Пошли, главврач приказал проводить тебя к нему… Теперь, вроде, Эльвина Юрьевна, не должен трястись.
Маша ничего не ответила ему. Она смотрела в окно, которое выходило на площадку для размышлений. Я тоже взглянул, — здоровый камень посредине ее, ничего, кроме уныния, не вызывал. Все-таки это была стилизация.
— До свидания, — сказал я.
— Послезавтра, — негромко сказала Маша себе. Было видно: она уже решила, что послезавтра — последний ее день.
Доктор приподнялся из-за своего стола навстречу. Взглянул на часы, — как все занятые люди. У которых подчиненных пруд пруди. А всяких неотложных дел — еще больше.
— Как прибор?
— Вроде, в норме.
— Замечательно, просто замечательно… Никто на вас с лопатой не бросался?
— Нет.
— Чудесно, просто чудесно… Присядьте-ка вот сюда, вот в это кресло, здесь вам будет удобно. Это хорошее кресло. Положите на подлокотники руки, вы же устали, много работали. Вы устали?
— Устал, — сказал я.
— Замечательно… Когда устаешь, тело становится тяжелым, оно отдыхает, тяжесть прокатывается по всему приятно-тяжелому телу, хочется закрыть глаза… Глаза сами собой закрываются, веки набухают тяжестью… Тяжелеют ноги, тяжелеют руки, усталое внимание слышит только мой голос, только мой голос существует для вас…
Я закрыл глаза и слушал доктора, он так заботлив, раз решил провести со мной психологическую разгрузку, сейчас это модно, — всякие психологические разгрузки, в каждой газете и журнале советы, как разгружать себя после тяжелого рабочего дня.