Вдоль по радуге
Шрифт:
Или не то же самое?
Разве может она перешагнуть через свой побег, эти дни и ночи отчаяния и всепоглощающего страха, которые сражаются с надеждой?
Разве может она перешагнуть через то утро, когда почувствовала себя живой — впервые за много месяцев?
Разве может она перешагнуть через Тома, который наконец-то нашел настоящего друга и стал счастлив?
Разве может она перешагнуть через понимание того, как мало ей осталось жить и как тщательно нужно выбирать, чем эти годы заполнить?
Разве
И… Грег? Ураган чувств к нему, скандал в больнице, разговоры, белые орхидеи, сегодняшний поцелуй в машине…
Разве хочет она перешагнуть через все это? Предать только что обретенную жизнь? Только что обретенную себя?
Змейка в животе из теплой сделалась холодной. А потом исчезла. Туман перед глазами рассеялся, и Кэтрин показалось, что она воспринимает все ярко и четко, как никогда в жизни, и информации настолько много, что она сейчас, кажется, впадет в транс или сойдет с ума, потеряет связь между тысячами и миллиардами фрагментов реальности, которые ей сейчас открылись.
Нет. Нет!!!
Раньше она не знала, за что сражается. Она чувствовала только, что нельзя жить так дальше, и еще боролась за Тома, потому что рожала она этого ребенка или нет, а материнский инстинкт — он и есть материнский инстинкт.
А теперь она знала, ради чего ей нужно жить свободной. Прошлого не вернешь. Оно умерло. И умер тот Дэвид, за которого она, влюбленная как кошка, выходила замуж. Остался на его месте выгоревший изнутри труп, зомби, который сейчас хочет заставить ее поверить в то, что все будет прекрасно, как когда-то.
Черта с два.
Кэтрин прервала поцелуй.
Посмотрела в светло-серые с темными прожилками глаза Дэвида.
— Ну, малышка, что ты? — ласково спросил он.
— Убирайся к дьяволу. Если хочешь, я даже прощу тебя напоследок. Только, пожалуйста, убирайся!
Глаза Дэвида будто остекленели.
— Кэтрин… — проговорил он, и в этом слове была угроза, словно он произносил заклинание смерти.
— Что? — дерзко, с вызовом спросила она. Да, может, он убьет ее сегодня… Но она не станет жить предательницей самой себя. Хватит мягкотелости. Хватит страха.
И не убьет — не посмеет. Она не жертва. Не жертва! Она также ест мясо с кровью, и ей нравится!
— В чем дело? Почему ты отталкиваешь меня? А? У тебя кто-то есть? – Его глаза превратились в узкие щелочки. — Отвечай.
А есть ли у нее кто-то? Грег… Они только целовались и ни о чем не договаривались, но все-таки… Все-таки есть!
— Не твое дело! — сказала она, словно сплюнула.
Надо бежать. В конце концов, она уже один раз сбежала от него, и по-крупному! Осталось закрепить успех. Нет, не просто закрепить успех – выжить. Ей есть ради чего выживать!
Только бы выбежать на улицу! Там она поднимет такой гвалт…
Дэвид замахнулся, готовый нанести ей пощечину, – он мастер на пощечины
Удара не последовало.
— Прости, — глухо проговорил Дэвид. — Я больше не хочу тебя бить. Прости меня.
Кэтрин открыла глаза и встретилась с ним взглядом. Она не верила в то, что видела.
— А чего ты хочешь? – спросила Кэтрин.
— Чтобы ты была моей.
Кэтрин поморщилась, как от зубной боли. Он удивил ее, но не настолько, чтобы она сразу ему поверила. Да и… какая разница, поверит она в то, что он изменился, или нет? Все равно вместе им больше не жить. Хорошо бы, конечно, получить развод, но эта тема не для сегодняшнего вечера.
Ее любовь умерла. В нее не вдохнуть новой жизни.
Кэтрин покачала головой.
Дэвид, казалось, хотел пробуравить ее черепную коробку взглядом насквозь. Он взял ее за плечи двумя руками.
– Нет.
— Вот именно — нет. Нет, Дэвид. Я больше не хочу. Я не люблю тебя.
— Кэтрин, подумай о Томе! Ему нужна семья, нужны отец и мать…
— Да. Тут ты прав, не могу с тобой не согласиться. Но в нашем случае лучше, чтобы отец и мать жили порознь.
— Тебе было хорошо, когда твои отец и мать жили порознь?
— Я думала об этом. Лучше так, чем они продолжали бы скандалить, как они скандалили.
— Кэтрин, ты совершаешь ошибку.
— Время покажет. Хотя… по мне, так давно нужно было это сделать. Если я о чем-то и жалею, то только о том, что затянула.
Кэтрин говорила все это и знала, что говорит правильные вещи, что это итог ее жизненного опыта, связанного так или иначе с Дэвидом. И все же ей было не по себе, и страшно щемило в груди.
Все мы люди, и все мы имеем право на ошибку, потом, правда, ошибки приходится исправлять — или платить за них, если они непоправимы. Кэтрин знала, что поступает так, как должна, как это необходимо, как это правильно.
Но в голове словно сидела маленькая птичка, которая чирикала противным, похожим на попугаичий, голоском: а вдруг он и вправду решил измениться? А вдруг все прекрасное можно возродить? А вдруг она до сих пор его любит, и это чувство возродится, когда она его простит?
Кэтрин очень старалась не слушать ее, эту маленькую птичку-мысль, но у нее не получалось, и эта гадость портила ей все дело. Судьбоносные решения и так сложно принимать, а уж когда не уверен или не до конца уверен в своей правоте — и подавно.
В ней осталась не только та часть, которая желает его как мужчину. В ней осталась еще… Нет, вряд ли это любовь, это только тень любви — воспоминания о светлых днях, воспоминания о тех чувствах, что она испытывала к нему. Воспоминания — и тоска. Она рада была бы пережить это снова.