Вдоль по радуге

Брантуэйт Лора

— Ну-ну. Кто вас спросит теперь. Раньше надо было думать.

— Прекратите истерику, Кэтрин.

Она расплакалась. Точнее Грег увидел, как навернулись на глаза слезы, задрожали капельки влаги в уголках — но не пролились на щеки. Сильная. Держит себя в руках. Он слабо улыбнулся, вспомнив приступ ее бешенства. Хорошо. Пусть лучше кричит, чем плачет.

— Вы в курсе, что в больнице теперь только и разговоров, что о вас и обо мне? Все решили, что у нас… шашни какие-то. — Она выплюнула это слово с таким страхом

и отвращением, что Грега покоробило.

— И что? Вам завидуют все женщины, а мне — все мужчины? — цинично поинтересовался он.

Кэтрин несколько мгновений смотрела на него не мигая — вникала в смысл сказанного. Потом покраснела, густо, от шеи до ушей.

— Думают, что я зарвавшаяся шлюха, которая нарушает врачебную этику.

— А как они себе представляют процесс нарушения врачебной этики, когда я в таком состоянии на больничной койке? — Грег то ли возмутился, то ли развеселился, сам еще не понял.

— Это вы у кого-нибудь другого спросите. Что у вас, жар?

— Переводите разговор?

— Да, чего уж там. — Кэтрин вздохнула и махнула рукой.

Движение кистью — легкое, плавное, небрежное – заворожило Грега и что-то в нем разбудило.

И он понял, что тот самый «процесс нарушения врачебной этики» — не такая уж и фантастика с точки зрения объективной реальности.

Если бы только она хоть когда-нибудь…

Грег сидел в кабинете у доктора Паттерсона, главного врача больницы Огдена. Он был бледен, загипсованная рука висела на перевязи, и больничная пижама не придавала ему солидности — но ни в какой дополнительной солидности он и не нуждался.

Он был человек правды.

Он с юности хотел иметь дело с Законом. Хранить его. Он изучал юриспруденцию не для того, чтобы за деньги – малые ли государственные, большие ли чьи-то там — защищать кого ни попадя, правых и виноватых, больше, конечно, виноватых. Он точно знал, что против своей совести не пойдет. Он должен идти с Законом и со своей совестью, законом внутренним. И он это делал.

Ему важнее всего было, чтобы человек получил наказание по правде. По заслугам. И по преступлениям.

Готовить обвинение и вести следствие оказалось делом по нему. Странно. Может, потому, что виноватых в суд попадает больше, чем невиновных?

И он научился отличать виноватых от невиновных буквально на нюх. И он делал свою работу так безукоризненно строго, так безжалостно и справедливо, что его боялись, многие — почти суеверным страхом.

И вот он сидел перед доктором Паттерсоном, прямой, сухой, жесткий, словно вырезанный из твердой древесины, и веско говорил о том, как гладко сработала доктор Данс, как он ей благодарен, — и еще о том, как строг закон о дискриминации на рабочем месте.

Доктор Паттерсон при упоминании о докторе Ханте едва заметно морщился: тоже не любил паршивца, что и понятно. Когда речь

заходила о Кэтрин, линии его напряженного рта немного смягчались. Добрый знак.

Грег чувствовал, что этот умный, властный и многоопытный человек, что сидит сейчас перед ним, немного похолодел сейчас, потому что чувствует страх, — и это понятно. Грег не был тщеславен и не был глуп. Он понимал, что доктор боится не его, а той силы, которая стоит за ним. Правосудия. А то, что сейчас все правосудие сошлось для доктора Паттерсона, как сходится в точку конус, в пациента Грегори Далласа, окружного прокурора, — так это естественно.

Грег вышел от него уверенный, что с Кэтрин все будет в порядке, по крайней мере, на работе. Он чувствовал какое-то глубокое удовлетворение от этого, как человек, которого долго мучил голод и который наконец сытно поел. Горячего. Внутри было хорошо, и от простоты этого ощущения — тоже хорошо. Нечто подобное он чувствовал, когда выигрывал принципиально важный процесс.

И совершенно не важно, что в масштабах заштатного городишки. Главное — смысл победы, вкус победы, когда правда на твоей стороне, а тот, кто преступил закон, получит свое наказание. Чтоб неповадно было.

Грега ощутимо трясло, не от лихорадки, а от слабости, и он чуть-чуть постоял за дверью кабинета, чтобы собраться с силами для обратного пути. Нужно было спуститься на второй этаж с третьего. Великолепно. Спускаться — это тебе не подниматься… Рассуждая так, он отделился от опоры-стены и двинулся в нужном направлении — к лестнице.

На площадке столкнулся нос к носу с доктором Хантом, который, суетливый, куда-то спешил.

Торопится, голубчик, подумал Грег. Ничего, успеет. Все успеет.

— Мистер Хант?

Подчеркнуто презрительное «мистер» вместо «доктор». Грег не желал признавать его врачебное звание и не скрывал этого.

— Мистер Даллас? — Тараканьи глазки уставились на него зло и отстраненно, стали немного стеклянными, как будто он таким образом пытался отгородиться от Грега.

Встречаются очень наглые тараканы, такие не бегут, едва завидев, услышав или учуяв человека, а останавливаются, лениво поводят усиками, словно выясняют, недовольные: а в чем, собственно, дело?

— Мистер Хант, знаете поговорку: у каждого хирурга есть свое кладбище?

— Вы на что-то намекаете, мистер Даллас? — Злые стеклянные глазки прищурились.

— Только на то, что все мы совершаем ошибки и за них рано или поздно приходится платить, — со значением сказал Грег.

Он отчасти блефовал, потому что никакого материала на Ханта у него не было. Но он был уверен, что, если захотеть и покопаться, что-то да найдется. Доктор Хант слишком любит свое дело. Самозабвенно. Наверняка были случаи в его практике, когда можно было обойтись консервативным лечением, а он прибегал к помощи скальпеля.